О маленьких рыбаках и больших рыбах

Аквариум был тут. Как и зимой, он стоял на подоконнике, пустой и запыленный. Да и все в кабинете было запылено и в полном беспорядке. На столе лежала и стояла немытая химическая посуда и какие-то поломанные приборы. Из полуоткрытого шкафа вылезал боком ящик с насекомыми, наколотыми на булавках. В одном из углов виднелась куча бесформенного хлама, а из темного промежутка между двумя шкафами жалостно глядел прямо на нас пустыми глазницами искалеченный, серый от пыли, скелет человека. В белых зубах черепа был плотно зажат окурок папиросы.

Впрочем, все это нисколько меня не удивило. «Кабинет» имел свой обычный вид. Таким же он бывал и в учебное время. Окурок папиросы, я помню, торчал в зубах скелета целую зиму…

В конце коридора заскрипела и завизжала на блоке дверь. В полумраке, гулко шагая, показался человек. Я его сразу узнал. Это был наш швейцар Максим Андреич, которого мы, ученики, любили. Он был еще не старый, худощавый, с квадратным лицом и с подстриженными по-солдатски «бобриком» волосами и колючими солдатскими усами. Любили мы его за то, что он всегда спокойно и ровно относился к нам и хоть порой прикидывался строгим, но никогда не жаловался на нас начальству, а порой и покрывал наши шалости и даже заступался за нас.

Максим Андреич подошел к нам и спросил строго:

— Вам что, господа?

— Нам директора повидать надо, Максим Андреич. Он здесь? Не ушел?

— Господин директор здесь. А вам его зачем?

— А мы хотим у него аквариум попросить, чтобы он нам его на лето дал… — И с жаром и очень подробно я рассказал Максиму Андреичу, зачем нам нужен аквариум и какие интересные есть водяные животные. Очень убедительно рассказал.

Максим Андреич вполне спокойно, не перебивая, меня выслушал, а затем вдруг подмигнул левым глазом и сказал загадочно:

— Имеет свою приятность! — и замолчал.

— Так как же, Максим Андреич, директора-то увидать? Где он?

— А они у себя на балконе с семейством завтракают… На вольном, значит, воздухе, — неторопливо сказал Максим Андреич и прибавил: — Имеет свою приятность! — и снова подмигнул левым глазом.

— А как же к нему пройти? — спрашиваю, а у самого уж сердце сжалось, и мурашки по спине пробежали, — так страшно показалось разговаривать с директором.

— Вы подождите здесь, а я ему доложу. А только аквариум до господина директора дело не касающее. Об аквариуме надо вам доложить Николаю Николаевичу, господину Врончевскому.

Николай Николаевич Врончевский был у нас преподавателем естествознания, или естественной истории, как тогда называли. В его ведении и был кабинет.

— А он где? Николай Николаевич? — спрашиваю, а сам чувствую, как у меня от сердца отлегло, так я обрадовался, что можно с директором не говорить.

— А они, надо полагать, у себя на квартире. Недалеко отсюда, через квартал на этой же улице. Вчера они жалованье получать приходили. Имеет свою приятность! — и повторив эту свою любимую поговорку, Максим Андреич опять подмигнул.

— Так мы, Максим Андреич, прямо к нему и пойдем. А директору и докладывать не надо.

Пошли к Николаю Николаевичу. Зимой в училище я его видал только издали, а дела с ним мне не приходилось иметь. В нашем первом классе естествознания не было, и он у нас не преподавал. Я знал его только по наружности. А наружность у него была неинтересная, уж очень унылая. Все на нем как-то вниз свисало. Волосы спускались на лоб, брови — на полузакрытые тусклые глаза. Нос тоже был висячий, а из-под него усы свисали. Даже форменная тужурка висела на нем, как на вешалке. Идет он, бывало, на урок по коридору, и такой у него вид, точно он спит на ходу и скучный сон видит. Ученики звали его Мочалкой.

Николай Николаевич жил в небольшом домике. Мы зашли с Федей на двор, осмотрелись. Через открытое окно донеслась до нас негромкая музыка. Кто-то в доме играл на рояле. Да так хорошо, — печально и торжественно, что я невольно заслушался и остановился. А Федя так и замер: он очень любил музыку.

Мне захотелось посмотреть, кто так хорошо играет. Неужели Николай Николаевич? Я приподнялся на цыпочках и заглянул в окно — он, Николай Николаевич! Но только как будто и не он. Как-то совсем по другому выглядит, не так, как в училище. И вид у него не сонный, а оживленный и немножко строгий. Брови приподняты, глаза открыты и блестят, и даже висячий нос его как будто тоже приподнялся. Словом, живой человек да и только. Что с ним случилось, думаю, неужели он так от музыки изменился?

В это время с другого конца двора подошла к крыльцу высокая красивая дама. Поднялась на две ступеньки, остановилась и спрашивает:

— Вам, мальчики, кого нужно? Николая Николаевича?

— Да, мы к нему.

— Пойдемте, я вас проведу.

Дама провела нас в переднюю, и пока мы с Федей искали, куда бы наши фуражки положить, она прошла в комнату, откуда слышалась музыка. Николай Николаевич играл в это время уж что-то другое — веселое и бурное. Слышим, дама говорит громко:

— Николай Николаевич, мальчики к тебе пришли.

Несколько раз повторила она эту фразу — занятый игрой Николай Николаевич, должно быть, ее не слышал.

Наконец, музыка оборвалась.