О маленьких рыбаках и больших рыбах

У меня не выходило из головы то, что случилось у Закатаевых. Я, конечно, и раньше слыхал об обысках и арестах. В школе (я учился в реальном училище) нам много говорили о «злоумышленниках» и «бунтовщиках», стремящихся «расшатать вековые устои трона» и «разрушить государство». Наш тощий и бледнолицый «батюшка» длинно и скучно говорил о «безбожных злодеях», убивающих «верных слуг царевых». Я знал также, что «верные слуги царевы» — это министры, губернаторы, полиция и жандармы. Они арестовывают и отправляют в ссылку, на каторгу и даже на виселицу вот этих самых «злоумышленников». Но, в общем, и к тем и к другим я относился безучастно, мне было не понятно, в чем тут дело, из-за чего происходит борьба и что за люди ведут ее. И я просто не думал о них.

Только в самое последнее время в моем отношении ко всему этому произошла перемена. Отрывки из разговоров, которые велись в семье Закатаевых, некоторые из «возвышенных» слов Миши Закатаева, случайный разговор с мамой моей о декабристах — все это кое-что разъяснило мне. Я уже знал теперь, что «злоумышленники» и «злодеи» — это революционеры, хорошие, самоотверженные люди. Не щадя себя, они борются с царским правительством за народ, за революцию. А революция — это что-то такое, что облегчит и улучшит жизнь этого народа.

И я легко и охотно поверил, что это действительно так и есть. Почему я поверил маме и Закатаевым, а не училищному начальству, — я не знаю. Должно быть, потому, что тогда уже все взрослые, с кем я имел дело, кроме начальства, так думали.

Но сам я никогда не видал революционеров, и мне казалось, что они должны быть совсем особенными людьми, не такими, как все. Да у нас и нет революционеров, думалось мне, все они далеко, где-то там, в Петербурге, в Москве, в Варшаве… И вдруг оказывается, что Паша и Петрусь, люди, конечно, хорошие, умные и знающие, но в конце концов самые простые и обыкновенные, — тоже… революционеры!? Ну да, конечно, революционеры! Ведь Пашу арестовали уже, а Петруся вот-вот арестуют, если мы не успеем предупредить его.

Вот это-то открытие и поразило меня всего больше. Значит, думаю, и другие Закатаевы и гости их, члены «кружка самообразования», — все они тоже революционеры?..

Я так задумался обо всем этом, шагая вслед за Федей по неровной булыжной мостовой, что не замечал, как навьюченная на меня поклажа немилосердно давит мне плечи, а со лба катится пот и заливает мне глаза.

Наша лодка стояла на своем месте у пароходной пристани, причаленная цепью за пристанские сходни и запертая на замок. Мы влезли в нее и с наслаждением сняли с себя тяжелую поклажу.

Около пристани стоял уже пароход «Северянин» и негромко шипел, как потухающий самовар. Должно быть, он только что пришел сверху и еще не начинал выгружаться. В два часа он пойдет дальше вниз и через час будет в Лукинском, а нам надо быть там раньше его. Сейчас еще нет девяти, и мы, конечно, успеем, но следует поторапливаться, мало ли что может задержать в пути.

Но как это часто бывает в жизни, — когда торопишься, то, как назло, возникают самые неожиданные препятствия, — так было и сейчас.

Федя ушел к пристанскому сторожу за ключом и веслами и бесследно пропал. В проход между берегом и пристанью влезла снизу какая-то неуклюжая, громоздкая шаланда и загородила прямой выход на реку для нашей лодки. Придется, значит, протаскивать лодку под сходнями и огибать пристань сверху, против течения. Сколько возни!

Так сидел я в лодке и волновался. Наконец, когда я был готов уже сам бежать за Федей, он явился. Оказалось, что он не мог найти сразу сторожа и в поисках за ним обежал всю пристань и пароход, а сторож был на шаланде.

А шаланда и в самом деле наделала нам хлопот. С четверть часа мы провозились, прежде чем нам удалось вывести лодку из-за пристани на струю, где нас подхватило и понесло течение.

Грести мы решили поочередно. Первым сел в весла Федя, а я с правильным веслом на корму.

Федя греб сильно, и лодка быстро неслась. Вот и городок наш остался позади, потом проехали мимо двух заводов, механического и лесопильного, и впереди, справа, на высокой горе, показалось большое красивое село Богородское. Когда мы поравнялись с ним, я сменил Федю и сам сел в весла. Четверть пути мы уже проплыли.

День был ласковый — солнечный, теплый, но не жаркий и почти безветренный. Покрытая кое-где мелкой рябью Сна вся так и искрилась, так и переливалась огоньками. Склон правого берега полого спускался с горы прямо к реке и, весь залитый солнцем, пестрел полосами спеющих хлебов, окрашенных во все оттенки от ярко-зеленого до золотисто-желтого. А на левом берегу заливные луга тонули в солнечных лучах, и глазам было больно смотреть на них.

Но мы с Федей так торопились, что и не глядели на всю эту красоту, и сосредоточенно молчали. Порой у меня мелькала себялюбивая мыслишка — как было бы хорошо плыть сейчас вот так по реке и ни о чем не заботиться, никуда не торопиться! Но я тут же вспоминал, для чего мы торопимся, и прогонял мыслишку.

Мы сменились с Федей еще два раза и вот, наконец…