О массовых празднествах, эстраде, цирке

<…> Ближайшим переходом к полному осуществлению звучащего кино является оперно-концертное исполнение. В этих случаях вы имеете перед собой исполнителя или исполнителей в незначительно увеличенном против нормы виде, или в виде очень большого «монументального» живого портрета, вы слышите его голос и аккомпанемент, который, судя по образчикам, нам представленным, очень хорошо воспроизводится нынешними приборами, и вы видите, как исполнитель поет.

Я не знаю, однако; всегда ли при этом мы имеем известный плюс по сравнению, скажем, с воспроизведением того же пения без живой фотографии исполнителя.

Конечно, самый вид певца в некоторой степени сосредоточивает на себе внимание и, может быть, помогает мало изощренному музыкально человеку вслушиваться в вокальную музыку. Усилия, которые делает певец, движения груди и плеч, горла и рта придают звучанию динамизм. Если бы те же самые номера были исполняемы только для слуха, они казались бы гораздо менее активными и человечными, хотя, конечно, усилия певца, так сказать, игра его мускулатуры, хорошо чувствуется даже в хороших граммофонных воспроизведениях. Допустим, что при добавочном, зрительном образе – это впечатление усиливается.

Можно, однако, спорить, есть ли это такой большой плюс. Если же прибавить к этому довольно вульгарную физиологию довольно раскормленных теноров американской оперы (Чикаго и Нью-Йорка), которые были нам показаны, их довольно безвкусную мимику, кокетливое закатывание глаз одного певца и плаксивые гримасы другого, – то уже прямо приходится спросить себя, стоит ли ослаблять впечатление от их прекрасных голосов и от их изящных романсов, которые они пели, этой их довольно-таки вульгарной внешностью?

Немножко лучше обстояло дело с отрывками из «Травиаты». Здесь, как это делается на сцене, тенор пел за пределами киноэкрана (на сцене, за кулисами), а основной номер, то есть большую арию Травиаты, пела красивая и изящно жестикулирующая молодая итальянская актриса. Плюс здесь был, пожалуй, более заметен. Привлекательная внешность и грациозность движений, наверное, большинству зрителей-слушателей давали некоторое добавочное удовольствие к чисто звуковому впечатлению. Однако все же певица, которая исполняет трудную арию с высокими нотами и замысловатой колоратурой, должна все время сверхъестественно открывать рот, делать разные неприятные движения, которые требует от нее сама техника пения. Все это, по правде сказать, искажает ее облик.

И вновь возникает вопрос: не производит ли это на зрителя-слушателя, с одной стороны, впечатления чего-то несколько вымученного, а с другой – какой-то мало нужной добавки?

Конечно, при таком исполнении, как, например, прекрасное, показанное нам среди образцов русской звуковой кинофикации исполнение артистом Ленинградской оперы Журавленко «Блохи» Мусоргского, – все эти соображения отпадают, ибо «Блоху» Мусоргского Журавленко исполняет с великолепными пластическими и мимическими комментариями, поднимающими его интерпретацию почти до уровня шаляпинской. Здесь, наоборот, приходилось пожалеть о том, что превосходный голос тов. Журавленко звучал в передаче тускловато.

<…> Я не знаю, как в смысле простоты и дешевизны соотносятся между собой американские опыты и наши. Во всяком случае, по внешнему эффекту, говоря технически, показанные в этот вечер наши достижения не уступают заграничным, а с художественной стороны они неизмеримо их превышают.

Конечно, невозможно сравнивать примитивное исполнение американско-итальянских теноров с прекрасным исполнением «Блохи» тов. Журавленко.

1929 г.

Танец на эстраде

Может ли балет быть отменен в России? *

<…> Нам нужно старое искусство не только потому, что оно само по себе ценно, приятно, эстетично, совершенно, это нам нужно потому, что от этого светоча зажигаются новые светочи, потому, что новые поколения, растущие вокруг таких артистов, получают от них традиции школы. По особым социальным условиям, о которых я сейчас не буду говорить, именно Россия могла в области балетного искусства создать удивительные традиции, достигнуть такого мастерства, какого не достигли ни в какой другой стране, ни в какой другой области театра. Образцом такого четкого, строгого мастерства, уменья владеть всеми тайнами благородного искусства, дающего полную свободу тела, грацию, и является для нас Гельцер. Утерять эту нить, допустить, чтобы она пресеклась раньше, чем будет использована для новой художественной культуры, общенародной, это было бы великим несчастьем, а если это зависит от воли отдельных лиц, – великим преступлением.