О мире, которого больше нет

Еще на свадьбе у своей тети Гендл он показал мне нечто, сильно меня потрясшее. После того как жениха и невесту отвели «на ложе» и приглашенные стали расходиться, родственники и гости со стороны невесты, приехавшие из отличавшегося вольными нравами Лешно, принялись веселиться. Поначалу они держали себя в рамках, потому что Ленчин был благочестивым местечком, но когда остались одни, задули керосиновые лампы и парни с девушками принялись танцевать польки и вальсы. Мы с Носн-Довидом забились в угол и все видели. Потом гости из Лешно стали обниматься, целоваться, шутить, смеяться над другими гостями и говорить неприличные вещи о женихе с невестой и об их спальне. Один высокий парень с горящими черными глазами, смуглый, как цыган, даже предложил: давайте прокрадемся к спальне и сорвем закрытые ставни. Публика от такого предложения чуть не лопнула со смеху. Под дощатым навесом, сколоченным по случаю торжества, царила веселая распущенность, которая охватывает людей на свадьбах. Гости из Лешно, вольные, энергичные и беззаботные, опрокинули ограду ленчинской набожности и провинциальности. Носн-Довид рассказал мне, кто за кем ухаживает и о других секретах этих людей, большинство из которых были его родственниками со стороны отца или матери. Чем дальше, тем крепче становилась наша дружба с Носн-Довидом. Мы болтали и секретничали не переставая. Йоселе Ройзкес, хоть и был человеком набожным, не обращал внимания на наше поведение. Он учил нас, но никогда, не дай Бог, не бил. Подходил к учению легко, больше отдыхал, чем учил. Мне нравился этот молодой человек. А еще больше — его жена Гендл. Она была моей первой пламенной мальчишеской любовью. Я заливался краской, когда видел ее, особенно в шерстяном платье, еще больше подчеркивавшем ее необыкновенную женственность. Она между тем загибалась от смеха.

— Чего это ты опускаешь глаза, Йошеле? — спрашивала она меня, надо думать, догадываясь о причинах моих мук и мальчишеского стыда и потешаясь над ними.

Я страдал, тяжело и мучительно, стыдился своих переживаний и от этого страдал еще больше. Однажды, когда никого не было дома, я подошел к висевшему на стуле платью Гендл, тому самому, шерстяному, и горячо его поцеловал, вцепившись пальцами в ткань. Вдруг вошла Гендл и застукала меня с платьем в руках.

— Чего это ты тут делаешь? — спросила она.

— Платье упало… я… поднял его… — промямлил я, покраснев.

Она оглядела меня своими жаркими черными глазами, обрамленными густыми бровями и ресницами, и громко расхохоталась, сгибаясь почти до пола от веселья.

— Ты просто прелесть, Йешеле, сын раввина, — сказала она и поправила съехавший на сторону парик.

Потом осмотрела меня с ног до головы и спросила:

— Ты бабник, Йешеле?

Так у нас звали тех, кто увлекался женщинами.

Мои щеки пылали огнем от ее хохота и насмешек.

Если бы взрослые знали, как серьезно, глубоко и мучительно дети могут любить и страдать!

Евреи читают псалмы за здравие «больной» девицы, а она производит на свет байстрюка Пер. А. Фруман

Байстрюки в наших краях не были редкостью. Многие крестьянские девки, особенно те, которые были в прислугах у помещика, владевшего местечком, рожали байстрюков, и их семьи это не очень-то волновало, особенно если рождался мальчик. Если же девка рожала байстрючку, тут хвалиться было нечем. Но все равно большого значения этому не придавали. А вот чтоб еврейская девица родила вне брака — о таком в нашем местечке не слыхивали.

Тем не менее однажды на исходе субботы некая девица по имени Песя родила, и в Ленчине поднялся переполох.

Во-первых, никто не думал, что эта самая Песя беременна. Она была служанкой в Варшаве и, вернувшись домой, так ловко скрывала все признаки того, что она на сносях, что не то что соседи, даже ее родители ничего не заметили. Когда в субботу после чолнта она почувствовала боли и, охая, прилегла, родители не заподозрили неладное. Песя сказала, что у нее спазмы в животе. Боли не прекращались, и тогда ее отец Гершл по прозвищу Палка собрал миньен и отправился в бесмедреш читать псалмы во здравие дочери. Мужчины читали псалмы ради исцеления Песи, дочери Эты[314]. Когда собравшиеся для чтения псалмов уже были готовы произнести ми-шебейрах[315], в святое место ворвалась толпа женщин с криком:

— Люди добрые, кончайте читать псалмы за шлюху! Песя родила байстрюка…

Мужчины замерли с недосказанным стихом на устах. Гершл выбежал из бесмедреша со сжатыми кулаками, готовый убить дочь, опозорившую его.

Целую неделю местечко ходило ходуном. В бесмедреше и в микве, в мясных лавках и на рынке, даже в хедерах говорили о Песе и о ее прижитом в Варшаве байстрюке.