О мире, которого больше нет

Я, слушая отцовские речи, был воодушевлен гораздо меньше. Простые люди тоже были не особенно воодушевлены. Измученные тяжелым трудом и бедностью, они хотели другого избавления. Они хотели мяса Шорабора[434], «вина сохраненного»[435], золота, серебра и драгоценных камней, калачей, растущих на деревьях, гойских королей, князей и принцесс, которые будут им прислуживать, и карет, и лошадей, и музыки, и пиршеств, и долгих теплых дней, каждый из которых будет тянуться тысячу лет[436]. Картина того, как праведники сидят и учат с Господом Тору, в которой нет ни трудных вопросов, ни сомнений, вовсе не была для них наградой за вечные муки и унижения изгнания.

— А что, ребе, никакого Шорабора, никакого «вина сохраненного», ничего вкусного совсем не будет? — спрашивали они разочарованно.

Мой отец, как и подобает человеку ученому, посмеивался над фантазиями простых людей, для которых главным было материальное, еда и питье, и успокаивал их.

— Разумеется, разумеется, будут всевозможные яства, — уверял он их, — но это будет ничто по сравнению с великим духовным наслаждением от лицезрения света Шхины. Нашими обычными чувствами не постичь, как велико будет это наслаждение.

Простые люди, и я среди них, вздохнули с облегчением. Я был готов отдать праведникам все их наслаждение от изучения Торы и лицезрения Шхины, только бы мне оставили возможность наслаждаться властью над несколькими слугами-гоями, которые будут меня бояться. За все годы унижений, которые я вытерпел от крестьянских мальчишек, за все их насмешки, за дразнилку «жид-жид-халамид», за все годы страха перед стражниками и начальниками мне очень хотелось превратить всех этих людей в моих слуг, чтобы они увидели величие народа Израиля. Кроме того, у меня руки чесались от желания отомстить тем злодеям, которые мучили стариков, детей и женщин в еврейских городах и местечках России.

Я был так захвачен пришествием Мессии, что думал об этом день и ночь. Качая в колыбели моего младшего брата, я представлял себе, что колыбель — это повозка, на которой сидят папа, мама, сестра и братик вместе с двумя умершими сестренками, которые восстали из мертвых, а я при этом — балагола, который везет их всех в Страну Израиля. Я так сильно раскачивал колыбель, что иногда даже опрокидывал ее и вываливал младенца на пол. Мама смотрела на меня своими большими серыми глазами и заявляла, что не иначе как я, вредитель эдакий, вовсе чокнулся… Моя сестра, такая же фантазерка и энтузиастка, как наш отец, еще больше распаляла мое воображение своими баснями, историями и мечтами о сладкой жизни, которая наступит тогда, когда шойфер Мессии будет звучать три дня подряд, разнося весть о том, что евреи возвращаются в свои пределы.

Как благочестивые евреи — в бесмедреше, так подмастерья собирались за местечком, судачили и ждали своего, совсем другого Мессию.

Еврейские лесоторговцы привезли в Ленчин несколько десятков молодых рабочих-гонтовщиков. За местечком для них построили длинные навесы, под которыми они стали пилить бревна, резать, строгать и шкурить гонт. Гонтовщики привлекли к себе местных подмастерьев, молодежь из портновских и сапожных мастерских, и начали отваживать их от еврейства. Ленчинские подмастерья бросили молиться, начали бриться, носить бумажные воротнички и манишки, украшать шляпы шелковыми лентами, укорачивать капоты до колена. Кроме того, гонтовщики собирались по субботам, пили пиво, танцевали и пели озорные песни. Еще они распространяли всякие книжки и листовки на идише. Среди песенок, которые они пели, была одна, высмеивавшая хасидов, которые радовались арестам забастовщиков. Я помню только один куплет из этой песни:

Сису ве-симху бе-симхастойре[437],
Всех забастовщиков арестуют вскоре…[438].

Вторая песенка была о самом царе:

Вчера он правил тележкой с углем,
А нынче сделался польским царем,
Вчера он правил тележкой дерьма,
А нынче набиты его закрома…[439].

Молодые гонтовщики все время распевали такие песни, так что ленчинские обыватели тряслись от страха, как бы чего не случилось с общиной. Гонтовщики шутили с девушками и уговаривали их пойти с ними погулять и потанцевать. Еще они устраивали всякие шалости и проделки. Как-то раз они одурачили одного деревенского еврея, торговца щетиной, глуповатого и забитого вдовца, сказав ему, что у них есть для него пара. Однако вместо невесты свели его с переодетым в женское платье юным гонтовщиком. Они дали одураченному торговцу прозвище Лейпцигская Невеста, которое к нему так и прилипло. В другой раз они вымазали чернилами белые платья нескольких ленчинских девушек из хороших семей, когда те со свечками стояли около хупы своей подружки. В третий раз дело кончилось бедой. Днем в субботу, когда у гонтовщиков была гулянка, один из этих шутников выбил из-под своего приятеля табуретку. Тот упал так неудачно, что сломал позвоночник и вскоре умер.