О Набокове и прочем. Статьи, рецензии, публикации

Старый шахматист Шварц, проходной персонаж из «бесспорного шедевра» Себастьяна Найта «Сомнительный асфодель», «обучающий мальчика-сироту ходам коня», соотносится с молчаливым кузеном Пал Палыча Речного, с которым тот во время визита В. играл в шахматы. Шварц (Schwarz) по-немецки значит «черный». Вспомним, что, упоминая соперника Пал Палыча по шахматной партии, повествователь все время использует метонимический образ «черные»: «Черные поклонились …. Я могу взять твою ладью, – сказали мрачно Черные, – но у меня есть ход получше. … Я с вами пить не буду, – сказали Черные …. – Я лучше с мальчиком прогуляюсь» – и т.д. на протяжении всей пятнадцатой главы.

В том же романе «Сомнительный асфодель» упоминается швейцарский ученый, который «выстрелом из пистолета убивает в гостиничном номере свою молодую любовницу, потом себя». Немного раньше, в тринадцатой главе, несговорчивый портье блаубергского отеля «Бомон» в ответ на расспросы повествователя о Себастьяне и его спутнице ни к селу ни к городу сообщает, что в соседней гостинице в двадцать девятом году покончила с собой «швейцарская парочка».

Примечателен и эпизод из автобиографического романа Себастьяна «Стол находок», где описывается посещение городка Рокбрюн, в одной из гостиниц которого когда-то умерла его беспутная мать. Себастьян медитирует в саду возле найденного пансиона и благодаря силе воображения обращает время вспять и почти материализует облик давно умершей матери – чтобы чуть позже узнать: его мать умерла в другом пансионате, в другом городе, пусть и с тем же названием. Единственным источником иллюзии явилось его богатое воображение.

Практически та же самая история описывается в последней главе «Истинной жизни Себастьяна Найта». Проведя несколько часов возле постели смертельно больного брата и пережив при этом целую бурю чувств и эмоций, впервые в жизни остро ощутив неразрывную духовную связь с ним, повествователь вскоре обнаруживает, что сидел он возле какого-то англичанина со схожей фамилией, а Себастьян умер еще прошлым вечером.

Вышеупомянутый Д. Стюарт находит еще ряд образно-тематических соответствий между книгами Себастьяна Найта и повествованием В. И пусть некоторые из них, что называется, притянуты за уши, в целом вывод, сделанный американским исследователем, выглядит обоснованным: «Детали произведений Себастьяна преобразуются в элементы жизненного опыта самого повествователя, и дознание о Себастьяне, предпринятое повествователем при помощи изучения его книг, превращается в поиск самого себя …. Когда повествователь изучает особенности Себастьяновых романов, он исследует узоры собственной жизни. … Изучая Себастьяна, он смотрит в зеркало и видит там самого себя»91.

Мысль об идентичности В. и Себастьяна Найта вроде бы подтверждается и концовкой романа – тем признанием, которое делает автор биографической (или автобиографической?) книги «Истинная жизнь Себастьяна Найта»: «Посмертное существование – это, может быть, наша полная свобода осознанно поселяться в любой душе по выбору, в любом числе душ, – и ни одна из них не заподозрит об этом попеременном бремени. Вот почему Себастьян Найт – это я. У меня такое чувство, будто я воплощаю его на освещенной сцене, а люди, которых он знал, приходят и уходят. … Мне не выйти из роли, нечего и стараться: маска Себастьяна приросла к моему лицу, сходство несмываемо, Себастьян – это я, или я – это Себастьян, а то, глядишь, мы оба – суть кто-то, не известный ни ему, ни мне».

Принимая во внимание финальное признание В., учитывая многочисленные переклички между его повествованием и произведениями Себастьяна Найта, мы, казалось бы, смело можем поставить знак равенства между биографом и его героем, интерпретировав жизнеописание Себастьяна Найта как историю о Нарциссе, любующемся собственным отражением.

Однако подобного рода идентификация была бы поспешна и прямолинейна. Несмотря на свою внешнюю эффектность, она не может считаться единственно возможным решением загадки набоковского романа, изначально не рассчитанного на применение универсальных отмычек «единственно верной» интерпретации. («Искусство должно быть отчетливым, но при этом должно оставлять некоторый простор, где читатель мог бы поупражнять свое воображение» – так, комментируя другой свой релятивистский шедевр, «Бледный огонь», утверждал Владимир Набоков92.) К тому же, наряду с многочисленными точками соприкосновения между В. и Себастьяном Найтом, существует немало различий, причем факты совпадения и несходства будут выявляться нами на основе рассказа повествователя, весьма далекого от объективного всеведения и олимпийской беспристрастности.

Плюс ко всему, приняв вышеизложенную версию, мы так и не сможем решить: кто же – В. или Себастьян Найт – является подставным лицом, вымыслом, личиной? Да и может ли подобная идентификация составить окончательное, объективное представление о сущности человеческой личности, о его «истинной» жизни – не важно, обозначим ли мы этого человека «Себастьян Найт», или «В.», или как-нибудь еще?