О нас троих

Мизия слушала его и постоянно двигалась, теребила волосы, они так играли на чувствах друг друга, что мне уже стало трудно дышать.

— Но вот я здесь. Я и не понял толком, о чем мне Ливио пишет, но тут же приехал, потому что речь шла о тебе.

— На редкость трогательно! — сказала Мизия; я очень остро почувствовал, какое ей приходится делать над собой усилие, чтобы держать удар.

Марко и не пытался противостоять ее беспомощной иронии, он просто смотрел на нее и смотрел в пол.

Мизию словно захлестывали мелкие, частые волны упрямства.

— Бог ты мой. На редкость романтично. С опозданием на пять с половиной лет, но чего уж там…

Марко потряс головой.

— Возможно, я ошибся и вел себя как идиот, но так уж вышло.

— Возможно, — сказала Мизия, и лицо у нее было по-настоящему взрослое, пожившее, разочарованное, не то что у него: лицо ребенка. Она хотела закурить сигарету, но зажигалка у нее дрожала.

И хотя я весь, до самой глубины души, был захвачен их разговором, мне показалось, что лучше оставить их одних; тихо и незаметно я направился к двери. Не столько из деликатности, а чувствуя себя виноватым: что не передал Марко слова Мизии в ночь ее свадьбы и что никогда не умел донести хотя бы до одного из них то, что я знал или думал о другом, потому что все время испытывал к ним противоречивые чувства.

— Можешь остаться, Ливио, — сказала Мизия. — У нас нет от тебя секретов.

Я остановился в дверях кухни, окончательно увязнув в их безнадежном разговоре. Все трое мы так устали и настрадались, что вообще уже были не способны сказать что-то толковое. А рядом спал маленький Ливио, он мог в любую минуту проснуться, прийти, и тогда все стало бы еще сложнее.

— Ты ушла. Оставила меня, как дурака, разбираться с фильмом и с бесконечными проблемами.

— А ты пытался меня вернуть? — ответила Мизия, словно то, о чем они говорили, происходило несколько часов назад — или веков.

— Ты и слышать ничего не хотела, — сказал Марко. — Я не мог до тебя достучаться. Ты захлопнула дверь — и все.

— И ты отказался от любых попыток, так? — сказала Мизия. — Что даже проще было, так?

— С тобой просто не бывало. С тобой одни сплошные сложности, — сказал Марко.

— Возможно, я не годилась на роль рабыни? — сказала Мизия, и голос у нее дрожал, как взгляд и пальцы. — Потому что я не молчала, не смотрела с обожанием, не соглашалась со всем, что ты делал?

— Неправда, — сказал Марко, — я хотел говорить с тобой, но больше не получалось. И все тут.

— Будто у меня с тобой получалось говорить, — сказала Мизия. — Ты был так увлечен самим собой и своим великим будущим. Все остальное было неважно.

Они замолчали, оглушенные своими же собственными словами; кухню заливал холодный утренний свет. Я смотрел на разделявшее их пространство и пытался понять: то ли оно вдруг резко сократится, и они чудом вновь приблизятся друг к другу, то ли, наоборот, начнет увеличиваться все больше и больше, и они уже не смогут его преодолеть.

— Мне жаль, — сказал Марко, и его слова завибрировали в воздухе, отлетая от стен, мебели, оконного стекла: мгновенным, едва заметным эхом наших взволнованных сердец. — Если ты хочешь, чтобы я попросил прощения, то я попрошу прощения. Мне как, встать на колени и сделать тебе официальное предложение?

Он улыбался, но неуверенно; я тоже улыбался, невольно заразившись его улыбкой, застыв в ожидании того, как пространство между ними внезапно сократится.

— Я выхожу замуж через две недели, — объявила Мизия срывающимся голосом.

Мы с Марко уставились на нее, категорически отказываясь верить в то, что она говорит, и вместе с тем ни секунды не сомневаясь, что она не шутит.

— Я решила час назад, — нервно и с отчаянием произнесла Мизия, стоя посреди кухни и изо всех сил стараясь сохранить нейтральное выражение лица.

Еще несколько секунд пространство между ней и Марко оставалось неизменным, а потом стало увеличиваться с такой бешеной скоростью, что нас троих чуть не сбило с ног и не раскидало в разные стороны, словно порывом полярного ветра при минус тридцати.

16

В Лондоне Марко жил совсем не там, где я искал его год назад, а в цокольном этаже двухэтажного здания в глухом переулке рядом с Темзой. Квартира была почти пустая: двухспальная кровать в его комнате и односпальная в комнате для гостей, да стол на козлах и три стула на кухне. На голых белых стенах — ни картин, ни фотографий, ни книжных полок; на деревянном полу валялись несколько книг карманного формата и какие-то письма. Остальные вещи Марко лежали в его дорожной сумке или у кровати, аккуратно разложенные, будто вещи моряка или странного монаха-авантюриста. Здесь царил тот же дух чистоты и отрешенности от мира, что и на старом чердаке в Милане: Марко инстинктивно стремился оставлять как можно меньше следов, не накапливать остатки прожитой жизни. Полная противоположность пестрому беспорядку, в котором я жил все последние месяцы в доме Мизии.