О нас троих

— Смешно да и только, — продолжил Марко. — Нам кажется, что мы хозяева своей жизни, но это не так. То немногое, что оказывается под нашим контролем, просто ерунда по сравнению со всем остальным. Посмотришь на себя со стороны — и смеяться хочется, не плакать. Надо идти вперед, черт побери, соскрести с себя всю эту накипь сочувствия самому себе.

Мы почти бежали по тротуару; он тряхнул меня за плечо.

— Что скажешь, Ливио? Что скажешь, мать твою?

Его переживания из-за Мизии и сына сменились яростной эйфорией; у Марко блестели глаза в свете фонарей, в его движениях была особая пластика — настоящее дитя городских джунглей.

Мы перешли забитую машинами улицу: он задирал водителей, кричал: «Стой, ублюдок». И шел вперед, не боясь попасть под колеса; это было типично для него: действовать не-осмотрительно, нерассудительно, как мальчишка.

Вечер выдался холодный, мы шли все быстрее, и я начинал отставать от Марко, а он опять прибавил шагу, словно убегал, в ярости и недоумении, от чувств, которые не хотел за собой признавать. Он протащил меня до самого конца по Кингс-Роуд, мимо пабов, баров, киосков с гамбургерами, битком набитых вегетарианских ресторанчиков, все это время говоря со мной и жестикулируя.

— Чтобы нормально жить, нужен самоограничитель мыслей, — говорил он мне. — Если хочешь, самоограничитель чувств. Главное, не потонуть в жизни других людей, согласен?

Я бежал рядом с ним, пытаясь понять, когда это он сумел потонуть в жизни Мизии, и легче мне станет, если я приму эту его установку, или только хуже.

Марко опять перешел дорогу, не обращая внимания на машины; теперь он тащил меня по какой-то аллее, пока, наконец, мы не оказались перед двухэтажным особняком, из каждой щелочки которого сочились свет, музыка, голоса. Он позвонил в дверь и повернулся ко мне.

— Повеселимся, а, Ливио, попробуем? Попробуем вспомнить, как это: жить здесь и сейчас, отдаться чувствам, ловить кайф, брать от жизни то, что она дает, пока дает? Ну сколько можно сидеть и мечтать, ловить мух, мучить самих себя?

— Попробуем, — сказал я.

Марко еще раз тряхнул меня за плечо; дверь открылась, и мы вошли.

Нас обожгло раскаленным — не то что дома у Марко — воздухом: особняк был забит людьми, живыми и энергичными, их связывали невидимые нити слов, жестов, улыбок, взглядов, вербального и невербального общения. На меня обрушилось разнообразие голосов и расцветок ткани, причесок и форм, пропорций, стилей одежды и типов поведения, словно я вдруг попал в мир на стекле микроскопа, увеличенный в тысячи раз. С каждой минутой я все сильнее осознавал, насколько же отвык от всего этого за последние годы, насколько же сузил круг своего восприятия, зажавшись в угол, откуда мог видеть лишь малую толику того, что происходит вокруг. Было страшно вновь оказаться на открытом пространстве, в хаосе бесконечных флюидов и токов, я не знал, как это выдержать, как этому противостоять. Оставалось одно: прятаться за Марко, плывя вслед за ним в море лиц, локтей, ладоней, улыбок, ног, сигарет, ботинок, юбок, декольте, галстуков, очков, грудей, взглядов, оскалов, улыбок.

Марко пожал руку хозяйке дома, познакомил меня с ней и двинулся дальше со мной на буксире; он выудил два бокала вина с первого же попавшегося под руку подноса, один дал мне, а второй выпил в два глотка и тут же вернулся за другим. Его тут многие знали: махали ему, улыбались, хватали за рукав. Какая-то высокая девушка бросилась его целовать, прижалась к нему всем телом и стала расспрашивать, как он поживает; высокий грузный парень, постриженный под ёжик, прокричал с другого конца комнаты: «A-а, так ты жив-живешенек!» Все они познакомились с ним в те годы, когда мы не общались, и все явно были от него без ума, судя по цепной реакции улыбок, по тому, как они поворачивались, ловя его взгляд, и расступались, стоило ему оказаться поблизости.

Марко отвечал на все эти приветствия, привычные любезности и вопросы, и все же мне казалось, что не так-то ему просто жить здесь и сейчас, испытывать чувства, ловить кайф, брать от жизни то, что она дает, как сформулировал он перед тем, как мы вошли. Я плыл за ним в потоке взглядов и жестов, оглушенный музыкой и голосами, утомленный, увлеченный, оробевший от многообразия людей и от того, что их запасы энергии неистощимы: они все время двигались, говорили, у них бесконечно менялось выражение лица. Все это время я осознавал, что Марко делает над собой усилие, и все время ждал, когда же он повернется и скажет: «Пошли отсюда?»

Но Марко так не сказал, а продолжал пить все, что только ни попадалось под руку, и постепенно заново обрел быстроту и легкость: так наконец-то отрывается от земли перегруженный самолет, долго бежавший по взлетной полосе. Два глотка — и бокал пуст; он пожимал руки, обнимался, бросал какие-то замечания, знакомил со мной всех подряд, алкоголь и адреналин в крови помогли ему вновь обрести блеск, цинизм, остроумие, вряд ли кто-то из присутствующих мог представить себе, что он две недели просидел на полу своей комнаты, парализованный отчаянием.