О нас троих

Еще несколько лиц повернулись к нам: все за столом застыли, как на стоп-кадре, старая Энгельгардт усилием воли сдержалась.

— По-моему, дорогая Мизия, ты ведешь себя невежливо, — сказала она, прищурившись.

— Я веду себя очень даже невежливо, дорогая Инес, — сказала Мизия, — ты даже представить себе не можешь, насколько!

В ее голосе звучало раздражение, которое, видно, накопилось за все эти годы, когда она играла роль примерной дочери, сестры, матери, жены, снохи, невестки, несла на себе ответственность за всех, исправляла чужие ошибки, вдохновляла, окружала заботой и вниманием, и все же голос ее оставался мелодичным, а сама она — восхитительно живой и гибкой. Мне казалось, что она как по волшебству вдруг освободилась от всего наносного, навязанного ей, рационального, практичного, сбросила все это с себя с таким же яростным порывом, как делала это когда-то; у меня остановилось сердце и перехватило дыхание.

Лицо старой Энгельгардт сделалось серым от злости и все тряслось от возмущения.

— Думаю, твой тон неприемлем ни с какой точки зрения.

— С какой такой, к примеру, точки зрения? — спросила Мизия, обращаясь к ней, но одновременно и к своему отцу, брату, сестре, Томасу, его младшим братьям и их женам, ко всему их тылу, состоящему из друзей семьи и соседей по латифундии, которые, удивившись поначалу, теперь встревожились всерьез.

Томас с непроницаемым выражением лица обошел вокруг стола и взял Мизию за руку.

— Успокойся, дорогая. Ты просто выпила слишком много вина.

— Вино тут ни при чем! — закричала Мизия и выдернула у него свою руку. Она вся дрожала. — Просто вы все мне осточертели! Вы мне всю душу надорвали, я больше не могу! Не хочу ни слушать вас, ни видеть, с меня довольно!

Томас смотрел на нее, застыв на месте, но я видел, как важны ему устремленные на него со всех сторон взгляды, он словно черпает в них поддержку; он снова взял Мизию за руку крепкой рукой бывшего игрока в поло, никогда не терявшего присутствия духа, сына беглого нациста и потомка конкистадоров — истребителей индейцев.

— Будь любезна, не устраивай скандал. Давай зайдем с тобой в дом, и ты объяснишь мне, что случилось, — сказал он ей вполголоса.

И тут я вдруг вышел из себя, полностью потерял над собой контроль, как в тот вечер, когда мы с Мизией познакомились, в тот бесконечно далекий момент нашей с ней жизни: только что я слова не мог вымолвить от изумления, и вот уже, как оголтелый дикарь, готов был биться вместе с ней против всех, не думая о соотношении сил, о том, на чьей стороне перевес и к чему это все может привести. Я вскочил и отодрал руку Томаса от локтя Мизии, крича:

— ЭТО ТЫ БУДЬ ЛЮБЕЗЕН, ОСТАВЬ ЕЕ В ПОКОЕ, ГРЯЗНАЯ СВИНЬЯ, МЕРЗКИЙ, САМОВЛЮБЛЕННЫЙ, НАГЛЫЙ ЛАТИФУНДИСТ!

Никогда еще мой мегафонный голос не звучал так оглушающе: Томас, его мать, братья с женами, отец Мизии, ее сестра и все прочие гости, сидевшие и стоявшие вокруг огромного стола, смотрели на меня, словно не понимая, кто я. Но даже это изумление было ненатуральным, и в нем еще отчетливей проявились те самые их манеры, интонации, привычки, из-за которых я страдал с самого начала, думая, что Мизия стала такой же, как они, пока в конце концов не почувствовал себя одиноким и несчастным, без малейшей опоры в этом мире.

И я закричал еще громче, хотя не думал, что это возможно, и, наверное, это было действительно невозможно:

— И ВЫ ВСЕ, БУДЬТЕ ЛЮБЕЗНЫ, ОСТАВЬТЕ ЕЕ В ПОКОЕ, ПЕРЕСТАНЬТЕ ВЫСАСЫВАТЬ ИЗ НЕЕ ПОСЛЕДНИЕ СОКИ, ЛИШЬ БЫ ХОТЬ ЧЕМ-ТО НАПОЛНИТЬ ВАШУ ЖИЗНЬ, ПУСТУЮ И ИССОХШУЮ, КАК СБРОШЕННАЯ ЗМЕЕЙ КОЖА!

Я замолчал, сам почти оглушенный своим воплем и чувствуя, как меня опутывает липкая паутина взглядов, искал и не находил среди них ни одного хоть сколько-нибудь дружеского или хотя бы не откровенно враждебного, кроме, конечно, взгляда Мизии и маленького Ливио, который, сидя в конце стола, наблюдал исподлобья за всем происходящим — я хорошо знал этот его взгляд.

И тут наступила полночь, кончился старый год, хотя, казалось, все забыли об этом — кроме Пьеро Мистрани и управляющего, которые пропустили все самое интересное; как раз когда Томас прочищал горло, собираясь мне ответить, что-то резко зашипело и вспыхнуло, взрыв разорвал воздух, во все стороны брызнули искры, расчертив белыми полосами темноту ночи. За первым залпом тут же грянули другие, даже гаучо устроили свой фейерверк неподалеку; небо расцвело огненными шарами, гирляндами, фонтанами и каскадами, которые бросали блики на лица сидящих за столом и искажали своей фантасмагорической пляской их движения и взгляды.

Часть пятая

1

Двенадцатого июля умерла моя бабушка. Я позвонил ей в восемь утра, она не ответила, меня кольнуло какое-то тревожное предчувствие, и я решил сходить к ней. Я звонил в дверь, стучал, звал ее по имени. На лестничную площадку вышел сосед-адвокат, он сильно поседел с нашей последней встречи.