О наших ежегодниках

Силы небесные, я после этого еще толкуют о романистах, принадлежащих к школе "серебряной вилки"! Презренным мусорщикам и лакеям можете вы теперь отдать свои вилки. Серебряная вилка, эка важность! Она годится лишь на то, чтобы поддеть кусочек колбасы или вонзить ее в жареную картофелину, но упаси вас бог употребить еще когда-нибудь этот термин, говоря о романах, в которых изображается изящная жизнь. После такого все кажется жалким и неблагородным. Кто когда-либо воображал себе мусульманина, который пишет брамовской ручкой? Кто украшал такими драгоценностями чернильницу, кто набрасывал такой платок на такой пюпитр?

Сочинительница (мы от души надеемся, что не сочинитель) завоевывает симпатии мисс Ханум и проводит ночь у нее в спальне. Красота гостиной тускнеет рядом с великолепием опочивальни.

"Вошла Гума (уже упоминавшаяся выше арапка), дабы прислуживать нам при отходе ко сну. Я всегда считала, что убранство турецких опочивален простотой своей являет резкую противоположность дневным покоям; таким образом, я была совершенно не подготовлена к новому великолепию, представшему моим глазам.

В двух альковах, задрапированных шелком, лежали груды крытых атласом тюфяков, обшитых серебряной бахромой; бесчисленное множество подушек, обтянутых поверх розового атласа крапчатой кисеей (мы облегченно переводим дух: это не мог написать мужчина), и бархатные одеяла на гагачьем пуху. А на ложе Аминэ одеяло крыто бархатом абрикосового цвета, и посредине одеяла вышиты мелким жемчугом ее инициалы. Возле каждого ложа - молитвенный коврик из пурпурного бархата. Дивной красоты светильник излучает мягкий рубиновый свет. Аминэ давно уже уснула, а я все еще как будто грезила наяву, не смея вопросить свои восхищенные чувства: возможно ли все это на самом деле?" {Наш друг мистер Желтоплюш, постаравшийся выяснить, кто автор этого произведения, сообщает, что в великосветских кругах все приписывают его мисс Хауэл-энд-Джеймс.}

Спи спокойно, счастливица Вильгельмина Амелия, мы не станем больше тревожить тебя.

Но, говоря серьезно, или seriatim, как любит выражаться доктор Ларднер, неужто этот род литературы будет и впредь процветать в нашей стране? Неужто каждый год будут печатать у нас новый вздор, чтобы глупые родители могли дарить его глупым детям; чтобы тупицы могли жевать и пережевывать его, пока не прозвонит обеденный гонг; чтобы на столике в гостиной у миледи и в книжном шкафу у мисс стало еще больше хлама. Quousque tandem? Доколе, о Кипсек, ты будешь злоупотреблять терпением нашим? Сколько скверных картин еще намалюют, сколько напишут скучных рассказов, до коих пор журналисты будут расхваливать, а одураченная публика покупать? Очень любопытно прочесть по порядку подписи к гравюрам, напечатанным в "Кипсеке". За тремя, уже упомянутыми нами, следуют:

греческая дева;

Зулейка;

Анжелика;

Тереза;

Вальтер и Ида (очень хорошая гравюра Эдварда Корбу);

Серебряная дама,

и все они (за исключением одной-единственной, отмеченной нами) - очень плохи: безвкусны, небрежны, бледны и невыразительны. Ни об одной из этих большеглазых красоток с тонкой талией нельзя подумать, что она писана с натуры. Рахитичные, топорные, кособокие подобия человеческой фигуры, с шутовской пышностью обряженные в перья и какие-то лоскутки, напоминают живую женщину не больше, чем прилагаемые к гравюрам вирши напоминают истинную поэзию.

В Лондоне есть одна или две лавки, в витринах которых выставлены немецкие гравюры; нельзя без чувства унижения проходить мимо них и сравнивать искусство обеих стран. Взгляните, например, на двух Леонор и поставьте их рядом с какой-нибудь героиней мистера Пэрриса или дородными грациями мистера Мэдоуса. Возьмем, для примера, картину, именуемую "Анютины глазки", из милейшей книжицы "Цветы очарования" {"Цветы очарования". Двенадцать групп из женских фигур, символизирующих цветы. Рисунки различных художников, со стихотворными комментариями Л. Э. Л. Лэндон, 1838. Изд. Аккермана.} и сравним ее с немецкой гравюрой. В последней нет ни одной мелочи, которую художник счел бы недостойной внимания и труда; он ничем не пренебрегает, и ничего не забывает. Все его фигуры - живая плоть и кровь; их одежда, украшения, каждый уголочек, каждая черточка картины списаны с натуры самым тщательным образом. Мистер Мэдоус, пожалуй, более поэтичен; доверяясь своему таланту, он пишет по вдохновению; и все же, в которой из двух картин больше поэзии, больше совершенства? В безыскусственных и кротких Леонорах с милыми, спокойными лицами и задумчивым чистым взглядом; или в бесстыдной толстухе из "Анютиных глазок" с неподобающе обнаженными и дурно нарисованными плечами? Еще одна толстуха, в такой же степени дезабилье, заключает в свои объятия Фатиму - э 1; а третья, пританцовывая и лукаво усмехаясь, с цветком в руке удаляется прочь - ни косточки, ни мускула в этих обнаженных жирных бюстах, уродливых голых руках, похожих на сосиски пальцах. Грубые, низменные, плотские по замыслу, - эти картины и по исполнению ничуть не лучше.