О нечисти и не только

– Я иногда смотрю на тебя и думаю, что мне с тобой очень повезло… Какой ты у меня хороший… И как я могу – прости меня, дуру, – вечно ругать тебя за всякие пустяки? То вещи не убрал, то дров не наколол… Как будто сама не могу всё сделать! Как будто руки у меня от этого отвалятся! Да не отвалятся, они же казённые! – от недавней нежности в голосе не осталось и следа. Женщина кричала, поднимая руки к небу и призывая его – небо – в свидетели своей тяжкой доли: – Это ведь не эти руки на себе пятерых выносили! Не эти руки вагон дров перерубили! Ай ты горе моё, горе-злосчастье!

Брат и сестра замерли, во все глаза глядя на бушующую маленькую женщину. Остальные дети, давно, видимо, привыкшие к подобным сценам, не обращали на мать никакого внимания и доедали суп, так же весело гогоча и толкаясь.

Мальчик под столом схватился за руку сестры:

– Што яна гаворыць? Яны ж размаўляюць як фрыцы!

– Не, яны ня фрыцы. Дзядуля б нас тут не пакiнуў. Гэта нашы, свае, савецкiя![19] – шёпотом ответила девочка.

А женщина меж тем не унималась:

– Ну и что ты за театр мне тут устроил? Что ты хватаешься за сердце? Гирш! Ответь мне сейчас же! Ну что ты молчишь? Тебе плохо? О, милый мой! Что с тобой? Посмотрите, люди, до чего довела эта проклятая жизнь моего бедного мужа! Ну успокойся, успокойся! Тебе нельзя волноваться, у тебя ведь сердце, – и она поспешила обнять мужа. – Одна я тебя всегда буду жалеть, понимать и любить!

Бородач нежно поцеловал жену, незаметно улыбнулся и подмигнул очумевшим от происходящего за столом гостям.

От слабости мальчик не мог идти. Тогда печальная и тихая жена Гирша подняла его на руки, и они пошли дальше в толпе таких же тихих мужчин, женщин и детей. Они шли куда-то в гору, и хотя все понимали, что идти туда вовсе не стоит, никто не пытался свернуть с дороги. Некуда было сворачивать – по обе стороны то тут, то там стояли автоматчики, и рвались с цепей, заливаясь злым лаем, остроухие собаки. Сестра шла рядом, опустив голову. А когда она наконец подняла глаза на брата, её лицо стало мамкиным лицом. И так мальчику от этого стало страшно, что он заплакал.

– Тшшш-шшшш, – жена Гирша в ночной рубашке стояла над мальчиком и гладила его горячий лоб. – Тебе сон плохой приснился, да? Ну иди сюда, иди.

Сняла его с печки, где он спал с остальными детьми. Печка была небольшая, но детишки были до того худенькими, что без труда помещались все вместе под старой шинелью Гирша.

– Тшшш-тшшш, – женщина прижала к себе мальчика и пошла с ним за занавеску. – Гирш, подвинься. Слышишь, Гирш, подвинься же ты. Малыш ляжет с нами.

Албарсты

– Вы слышите, что я говорю? Вам для оформления пенсии нужно трудовую принести.

– Так вот же она, дочка!

– Это не трудовая. Это вообще непонятно что… Какой-то паспорт экспоната. Вы читать умеете?

– Нет…

– Ох, ну ладно, – девочка в собесе наконец сжалилась над Албарсты[20]. – Я начну оформлять пенсионное, а вы потом принесёте… Последнее место работы?

– Музей. Музей этнографический.

– В войнах участвовали?

– Да.

– В каких?

Албарсты на минуту задумался. Потом, загибая кривоватые грязные пальцы, принялся перечислять:

– С джиннами воевал, с желмогуз кемпир[21]. Ещё с жез тырмак[22]… Да, было дело…

– Байке[23], вы с немцами воевали? – девушка начала раздражаться.

– А это когда было?

– Так, слушайте, уважаемый, если вы с утра уже того… приняли, то идите домой, не надо мне тут голову морочить!

– Но я…

– Всё! Завтра приходите, завтра! И трудовую не забудьте.

Албарсты махнул рукой на глупую девушку и вышел на улицу. Ноябрь в Бишкеке выдался особо слякотным и противным. Пока добрёл до музея, все ноги промочил. Надо дождаться директора – он грамотный, он пусть документы готовит. А пока других дел полно: в фойе школьники натоптали, грязь нанесли; какой-то пьяный дурак ночью камнем в окно запустил – надо бы проверить, не пошла ли дальше трещина; а в витрине с представителями животного мира степей опять моль завелась – обгложет последнюю лису проклятая, что потом будем делать?

Албарсты, чихая, растирал в ладонях сушёную лаванду и посыпал ею чучело степной лисички. Под чучелом лежала непонятная бумажка. Албарсты не умел читать, но бумажка показалась ему знакомой. Он достал из кармана свои документы и сравнил их с найденным под чучелом серым листочком с фиолетовыми печатями.

И тут, распространяя вокруг себя ароматы жирной баранины и китайской водки, в зал ввалился директор музея Аттокур Дюйшенович. Нависшую над собой угрозу в виде старого Албарсты директор заметил не сразу. Он заботливо поправил пыльную штору, загнал под батарею невесть откуда взявшийся окурок и, наконец, обратил внимание на Албарсты.

– Это что? – прогудел тот, протягивая директору бумажку.

– Это?.. Ик… Это паспорт музейного экспоната… Питекантроп… Реконструкция облика… Ой!

Аттокур Дюйшенович предпринял попытку к бегству, но Албарсты железной рукой задержал его и приподнял сантиметров на тридцать.

– Ах ты, свинья двуногая! Ты же обещал по трудовой устроить! Я на тебя десять лет пашу! Ты забыл, кто я? – и Албарсты зарычал, обнажая жёлтые клыки устрашающего размера.