О нечисти и не только

Лежат они с мужем под лоскутным одеялом, и не верится Северпи, что ещё вчера она одна спала, а теперь у неё Юман есть. И как она могла без него жить раньше? И хочется так к нему прижаться, чтобы он ветвями в тело её пророс… Засыпает Северпи, уставшая, сквозь сон слышит, как Ене и Сохо на печке возятся – хорошо хоть без деда на этот раз!

– Эй, Ене! Эй, Сохо! – зовёт их. – Я теперь мужняя жена. Как мне эрля поминать?

– С мужем играть! – хихикают. – Девять деток рожать! Дети подрастут, в рощу пойдут! Будут там Ене вспоминать, будут про Сохо петь – они всем эрля мать и всему народу отец. Будут пиво варить, кашей нас угощать. Будет Яркай с нами пировать! Всё ли ты поняла, Северпи? Всё ли исполнишь?

Северпи и Юман смеются. Они и сами много детей хотят.

Виталька

Про таких на Пинежье говорят, мол, бабушка у него на фронт воевать пошла. Потому что чудак он, этот Виталя. Сызмальства. Раз как дело было: на левом берегу на Суре церьква порушенная стоит. Так он мальцом туда всё лазил. То ли выслеживал, то ли ещё чего… А чуть подалее артель – там мужики нёводы чинили. И вот слышат они шум-треск-тарарам – глядь, а стена у церькви рухнула! Ну, думали, всё уже, пропал Виталька беспутый… Ан нет, идёт, лыбится, обеимя руками котят держит. Кошка приблудная окотилась там, на чердаке. А холодно-то по весне ещё было, вот Виталька туда бегал их греть. Ну, стену-то и расшатал. Матери, Татьяне-то, тех котят принёс, а она его ну голиком свицкать – у них в избе и так кошек трое! Топить у ней руки не поднимались, жалко… Да так и жили семеры потом.

Виталик же без отца рос. Некому было дурь-то из него выбивать. Ну а Татьяна что – баба. Больше жалела его. И оттого, что один у ней, дитятко, и оттого, что с придурью уродился. Сильно не секла, в общем.

А он уж и котят в избу таскал, и щенков, и яйца птичьи. И не на баловство, нет! А в тёплую шапку их клал и под особую лампу. И вылуплялись ведь птенцы оттуда – синицы там разные, пищухи, снегири… Виталик их потом жуками выкармливал. И летать учил.

Выберет денёк попригожее, вынесет на двор треух с птенцами. На кошек шикнет пару раз, собак отгонит и давай, значит, учить! Стоит на колодине, худой, взъерошенный сам, и как гулька деревянная, ручонки раскидывает, машет ими, курлычет по-всякому… Ну, соседи впокаточку! А Виталька и не замечает. Знай себе машет голыми крылами и птенцам кивает – всё поняли, мол? Так и возжается с ними, пока мать с рыбхоза не придёт. Ну, там уж не до смеху ему – опять она в крик: ах ты паразит этакий, сын собачий, избещестил меня всю своими повадками!

После семилетки-то Виталик в город подался. Учиться поехал в ветеринарный техникум. И два года от него вестей не было, ни худых, ни добрых. Первый-то год его ждали – ветеринар ведь. У нас в Суре и конёвала-то не было! А живности полно – и не только ж кошки с собаками. Ждали Витальку, конечно… А только потом вот что случилось.

Был в нашей артели Мишаня. Левосторонок он был: ни с людьми обойтись как должно, ни слова годного сказать – бирюк, одним словом. Не любили его, хоть и рыбак он был из заправских – шибко удачливый. Так вот этот Мишаня другой раз на болотину зачем-то пошёл. А тут на тебе – Божья милость – дожжик зарядил, да такой сильный! Ну, Мишаня под деревом встал, пережидает – хоть и мокро тоже, а всё ж не так. Он не знал, Мишаня-то, что в грозу нельзя под деревом стоять – громова стрела прилетит.

Громова стрела всякого человека убить может. Да только не такого чёрта, как этот Мишаня. Стрелой его задело – упал безбашля и лежит, будто мёртвый. Наутро только, когда девки да бабы за грибами-то пошли после дождика, нашли его. Ну, сначала испугались, конечно, голосить давай, но бабка Ненила поняла, что живой ещё. По щекам его нахлестала, привела, так сказать, в чувство. Мишаня глаза открыл, зыркнул на неё волком рыкуцим, встал да пошёл себе домой. Ненила-то ему ещё вослед плюнула, говорит – нет бы хоть для блезиру спасибочки сказал! У-у, нежить проклятая!

Ну, дома отлежался малёхо и стал опять в море со всеми ходить. И ничего вроде…