О нечисти и не только

– Не вру – хорошая! Не держи на меня зла. Я как лучше хочу, – и нагнулся, чтобы поцеловать в шею.

– Вставай! Кончай спать! Люди идут! – Алинадий со всей дури лупил брата по окровавленной морде.

Тот наконец разлепил глаза:

– А? Чего?

– Люди идут, говорю! Бежать надо!

Навий помотал головой, огляделся и замер, увидев лежащее на столе полуобглоданное женское тело. Потом привычным движением стёр кровь с подбородка и уставился на брата:

– Это чего, я?

– Ты-ты, кто ж ещё-то! Да вставай ты, олух! Бежим!

Вёрст пятнадцать они пробежали по-собачьи, на четырёх лапах, прежде чем оба упали в придорожную траву. Навий задыхался. Воздух обжигал все его внутренности, отравленные вином, душил до рвоты и судороги. Алинадий сидел рядом, посматривая на дорогу – нет ли погони?

– Чего теперь горевать-то? Уж значит, так тому суждено… – осёкся он, глядя на мучения Навия. – Эй, ты не подыхай давай! Слышь?

Навий не отвечал. Его дыхание понемногу выравнивалось, но тошнота не проходила. Он еле разлепил ссохшийся рот, облизнулся и вдруг замер, поражённый догадкой. С трудом собрал губы в трубочку и горестно протянул:

– У-у-умный…

Алинадий хмыкнул:

– Да ладно тебе! Рано ли, поздно, а… Ведь мы одно, а они – что-то другое… Ну, пойдём! Глянь-ка, вона телега едет на Московский тракт. Давай напросимся – может, подвезут малёха.

Алинадий протянул брату крепкую руку.

И они зашагали в сторону тракта. Чтобы подбодрить Навия, Алинадий запел:

На бой кровавый,
Святой и правый,
Марш, марш, вперёд,
Рабочий народ…

Навий не знал ни слов, ни мелодии этой песни, но вскоре втянулся в маршевый ритм и подхватил сиплым голосом:

– У-у-у-у… У-у-у-у… К чему-у-у-у?

Сокровище Гознака

Хусрав, прозванный Почтенным, когда-то давно рассказал мне это. И в день смерти Почтенного, когда увидел я, как из его окна вылетели две диковинные птицы и устремились к востоку, записал я эту историю, как слышал её, ничего от себя не прибавляя.

Мой отец прожил до глубокой старости бездетным и уже не чаял, что когда-нибудь поднимет на руки своё дитя. Но Аллах смилостивился над ним и послал меня в утешение отцу и матери в год, когда закончилась война.

Я рос сильным и красивым мальчиком, отец любил меня и учил всему, что умел сам. К восемнадцати годам я уже превзошёл отца в мастерстве и знал всё, что требуется в печатном деле, и пальцы мои были проворны, как степные лисы, и так же сильны. И тогда отец, проверив мои умения, объявил всем, что уходит на покой, а мне оставляет свой синий халат и место в цехе.

В тот же год отец умер. Я оплакивал его месяц, отказываясь от воды и пищи, но моя мать и мои товарищи уговорили меня не покидать этот мир вслед за отцом, и я встал с постели, и ел, и пил.

И так я стал старшим в смене, и другие мастера почтительно расступались, когда я подходил к бум-машине, чтобы проверить дендироль или установить новую форму. И мне оказывали всяческое уважение, и не было ничего на Гознаке, что бы происходило без моего ведома.

И как старший в смене, я каждый день отпирал двери хранилища и получал формы для печати купюр. А в хранилище было небольшое окно, и в этом окне мне выдавали формы, смотря по тому, какой номинал надо было печатать. И каждый день я подходил к окну, и маленькие женские руки протягивали мне форму, я брал её и уходил. И так продолжалось два года, и я не знал, кто мне выдаёт формы, и не видел ничего, кроме рук.

На исходе второго года я по обыкновению спустился в хранилище и встал у окошка в ожидании положенных мне форм. Но в этот раз женские руки не появились в окне. А мне нужны были эти формы как можно скорее, и я наклонился и просунул голову в окошко и начал звать заведующую складом. И вот на мой голос вышла из подсобки девушка, и разум мой помрачился, как только я увидел её. Губы её были как створки розовой раковины, за которыми покоился жемчуг зубов, а щёки были подобны белому атласу. Глаза её сияли как чёрные звёзды, и погибель моя таилась на дне зрачков.

Прекрасна была эта девушка, прекраснее всех девушек в моём цехе. Хранительница сокровищницы Гознака сама была сокровищем, равного которому не было во всем мире.

Она заговорила со мной, и голос её был подобен прохладному ручью в жаркий полдень:

«Разве ты не знаешь, Хусрав, что никому нельзя заглядывать в хранилище? Подожди у окна, и я принесу формы. Случай задержал меня, но я уже иду к тебе».

Я повиновался и отвернул голову, но когда в окне показались руки, передающие мне форму, я бросился на колени и осыпал поцелуями пальцы прекрасной хранительницы.

«Умоляю, скажи, как тебя зовут, – вскричал я, – чтобы я мог прислать к дому твоему подарки и сватов, ибо нет в моём сердце другой девушки, и только тебя я хочу взять в жёны!»