О нечисти и не только

На другой день я, как обычно, пришёл к хранилищу и, увидев девушку в окне, назвал её по имени. Она рассердилась и стала допрашивать меня, как я узнал её имя. Я испугался и сказал, что случайно угадал его. Нежными и кроткими словами я успокоил Джейхал, и она велела мне опять прийти к ней вечером.

Я купил сладостей и вина, и зелени, и жареного мяса и стал ждать заката, чтобы насладиться беседой с прекрасной Джейхал. И когда настала ночь, она открыла железные двери и провела меня внутрь хранилища. Мы поели и разлили вино по чашам, и я сказал ей: «Вино становится слаще, когда я слышу твой голос. Спой мне скорее!»

И девушка взяла гитару и пропела так:

Мой возлюбленный, как луна, красив,
Средь сынов людских всех желанней он,
Но от глаз его я бежать должна,
Чтобы жизнь его от себя спасти.

И, не закончив песню, смолкла. Я обнял её и жарко заговорил: «Зачем ты мучаешь себя и меня? Расскажи, в чём твоя тайна, и как нам быть вместе?»

Но Джейхал ничего не отвечала. И так мы сидели, обнявшись, и на рассвете уснули одетые. А утром девушка вывела меня тайком из хранилища, и я пошёл в цех.

Матушка вечером спросила у меня, когда я приведу в дом жену, и я рассказал ей, что Джейхал скрывает тайну, и из-за этого мы не можем быть вместе. Тогда матушка стала уговаривать меня привести Джейхал к ней, а уж она-то сможет выведать тайну. А чтобы Джейхал согласилась, матушка дала мне перстень из своего приданого. Тот перстень был украшен изумрудом, и никто не мог противиться его власти. Я надел перстень и пошёл к дверям хранилища. И когда Джейхал отворила мне двери, я поднял руку и именем Аллаха повелел ей идти за мной.

Джейхал повиновалась силе перстня и пошла за мной, но по дороге стала жалобно плакать и просила меня отпустить её. «Хусрав, – говорила она, – ты не знаешь, что делаешь. Я чувствую, что принесу беду в твой дом. Лучше отпусти меня, пока я не прогневалась и не сделала с тобой чего-то плохого». Я испугался, но не посмел ослушаться матушкиного наказа и привёл девушку на улицу, где был наш дом.

И когда мы вошли, матушка бросилась к нам с радостным приветствием. И она усадила Джейхал за стол и ласкала её и уговаривала поесть с нами. Но Джейхал только плакала и говорила, что несет беду в дом, под крышу которого входит, и отказывалась преломить хлеб. Но, видя старания моей матери, она наконец согласилась остаться и ела и пила с нами. Матушка обрадовалась и сказала: «Вот видишь, доченька, ничего плохого не случилось! Оставайся у нас и будь женой моему сыну!» Но Джейхал только грустно покачала головой, молвив: «Не радуйся, матушка, ведь ещё не закончилась ночь».

А я, увидев, что Джейхал ест с нами, незаметно снял перстень, потому что он мне давил палец. И мы пили вино и веселились до утра. Но когда я протянул девушке чашу, она вдруг заметила, что на мне нет перстня с изумрудом. И в тот же миг она поднялась и, топнув ногой, сказала: «О Хусрав! Ты и твоя хитроумная мать хотели подчинить меня своей воле! Я люблю тебя и не причиню зла, но твоя мать поплатится за оскорбление, которое она мне нанесла!» Голос Джейхал был как гром, а глаза её превратились в горящие угли.

Мы с матушкой онемели от ужаса, и я попытался надеть перстень, но он выкатился у меня из кармана, и Джейхал схватила его. И в тот же миг стены нашего дома затряслись и посыпались на нас. И свет померк передо мной.

Я очнулся в больнице, и мне сказали, что ночью произошло землетрясение. Наш дом был разрушен, а матушка моя умерла. Так Джейхал отомстила ей и всему городу за хитрость с перстнем.

Типография Гознака, на которой я работал, тоже пострадала от гнева Джейхал: здание не подлежало восстановлению, всё оборудование было решено перевезти в Москву.

Меня, как лучшего мастера, тоже отправили туда. В Москве мне дали комнату в общежитии и опять назначили старшим смены. Я тосковал по Джейхал, спрашивал о ней у товарищей, оставшихся в Ташкенте, но из них никто не знал девушку, работавшую в штампохранилище, и тем более никто не знал, что стало с ней после землетрясения.

Шли годы. Я получил отдельную квартиру. Несколько раз подумывал о женитьбе, но каждый раз что-то останавливало меня, вот и на пятом десятке я жил один.

А потом эти гады развалили страну, и в типографии начались безобразия. Сначала мы начали работать в три смены, потому что от нас потребовали увеличить выпуск банкнот. Затем нам объявили, что вместо старых купюр будут выпускаться новые, уже российские, и нам надо освоить новые формы. А тут мой начальник Семён Маркович, не выдержав окружающего бардака, ушёл на пенсию, и меня назначили директором производства. Так что новые формы в ноябре девяносто первого принимал уже я.