О нем доложили Сталину

В комнате дежурного по группе Штайн появился, как всегда, подтянутый и невозмутимый. Фельдфебель Бокк не заметил на лице начальника и тени той бури, что недавно бушевала в его душе. Выслушав доклад, педантичный Штайн на этот раз не сделал замечаний и не отдал каких-либо распоряжений, а сразу двинулся на выход. Бокк, предупреждая его появление, проскочил вперед, чтобы подать команду инструкторам и курсантам. Штайн остановил его и, не сходя со ступенек крыльца, мрачным взглядом прошелся по двору.

Перед ним находился весь личный состав учебных отделений, а точнее, то, что от них осталось. Десятки фигур, одетых в мундиры мышиного цвета, извивались, подобно червякам, и болтались на перекладинах, наспех сделанных из водопроводных труб. В глубине двора бегали и срывались с гимнастических бревен курсанты другого отделения. Третья, самая малочисленная группа сгрудилась вокруг инструктора и, повторяя его движения, метала ножи в силуэты красноармейцев, уродливо нарисованных на дверях склада.

Будущие диверсанты, террористы и шпионы, которых Райхдихт, Бокк, Петренко и Самутин нагребли в лагере военнопленных и завербовали из числа полицейских, бежавших из захваченных большевиками станиц правобережной Кубани, — это было все, чем располагал Штайн, чтобы выполнить приказ Канариса.

Брезгливая гримаса исказила лицо Штайна. Он с ненавистью и презрением смотрел на снующих по двору курсантов. Их неумелые, угловатые движения, резавшие его глаз — глаз профессионала, походили на выступления дешевого балагана. Все они — русские, грузины, армяне, черкесы — казались ему на одно лицо. Лицо дикого, коварного и мстительного азиата. За полтора года работы на восточном фронте Штайн мог по пальцам перечесть те редкие случаи, когда из подобного сброда получалось что-то дельное, но это было полгода назад. После оглушительного поражения под Сталинградом подходящие экземпляры настоящих агентов-диверсантов попадались все реже.

Отрывистая команда лейтенанта Рейхера, ответственного за утренние занятия, смела курсантов с перекладин и бревна. Ножи перестали барабанить по дверям склада. Гудящая толпа сбилась в три кучки и, подчиняясь выкрикам инструкторов, начала строиться в неровные шеренги. Штайн уже не мог спокойно наблюдать за тем, что происходило перед ним.

— Швайн! — сорвалось с его губ.

Бокк дернулся, как от удара электрическим током, не зная, что и подумать; его непонимающий взгляд заметался между Штайном и плацем.

На плацу происходила суетливая толкотня курсантов и звучали отрывистые команды. Рейхер, не стесняясь в выражениях, распекал кого-то из инструкторов. И здесь Штайна вдруг охватило странное безразличие ко всему происходящему. Бокк неловко топтался на месте, ожидая дальнейших распоряжений. Но Штайн, ничего не сказав, развернулся и уже в дверях сказал:

— После завтрака вызвать ко мне оберлейтенанта Райхдихта, лейтенанта Рейхера, инструкторов Самутина, Коляду, Петренко.

— Есть! — ответил Бокк.

Он хорошо изучил нрав начальника и не стал задавать лишних вопросов. Сегодня тот явно встал не с той ноги, и потому услужливый фельдфебель не стал лезть с какой-либо инициативой, а поспешил исполнить приказание.

Штайн возвратился в кабинет и попытался сосредоточиться, но так и не смог собраться с мыслями — в голове была настоящая каша. Осторожный стук в дверь прервал его размышления. На пороге возник дежурный повар с подносом в руках. Штайн разрешил ему войти. Тот просеменил к столу, аккуратно расставил посуду с завтраком, тщательно протер полотенцем приборы и тихо удалился. Аппетитный запах, доносившийся из-под салфеток, на какое-то время отвлек Штайна от проблемы. Он тяжело опустился на стул, расстегнул верхнюю пуговицу кителя и смахнул рукой салфетки с блюд.

Повар не ударил в грязь лицом и приготовил завтрак, как для настоящего гурмана. Бульон из домашней курицы и обжаренные на огне столь любимые Штайном потроха. В глиняном горшочке дымилось жаркое по-мюнхенски. В наполовину разрушенной и сожженной станице, которую в течение полугода нещадно грабили горе-союзнички, эти мамалыжники-румыны, где, казалось, не осталось живого воробья, повар проявил чудеса находчивости и изобретательности. Забыв на время о шифровке Канариса, Штайн отдался во власть желудка.

К концу завтрака к нему возвратилось бодрое состояние. Злость и раздражение уступили место трезвому расчету. Он загорелся заданием. Масштабная и ответственная задача самого Канариса тешила самолюбие Штайна и будила в нем азарт. Диверсия в Туапсе — это был шанс вырваться наконец из русской мясорубки и перебраться в благополучную Варшаву, а может, и в Берлин.