О невероятном

Есть, однако, случаи, когда такая словесная игра в самом деле служит объяснению мифа. Гелланик слышал-де от египетских жрецов, что Осириса они называют Ὕσιρις ,  поскольку он, как бог растительности, тесно связан с увлажнением земли; поэтому и греки называют Диониса Ὕης  как распорядителя "влажной природы" (τῆς ὑγρᾶς φύσεως) (фр. 176; в обоих случаях имена богов этимологически сближаются с безличным ὕει — "идет дождь")[11].

В свою очередь Геродор совершенно своеобразно пересказывает миф о Прометее (фр. 30): он был-де царем скифов и не мог спасти своих подданных от голода, который приносили разливы реки под названием Орел (Ἀετός); скифы заключили своего неудачливого царя в оковы. Явившийся в те места Геракл направил реку Орел в море и освободил Прометея — отсюда и пошел рассказ об орле, терзавшем в Скифии печень (символ изобилия) Прометея.

Возвращаясь к Палефату, мы отметим у него целый ряд точек соприкосновения с уже сложившейся традицией.

Во-первых, он совершенно исключает из своих толкований богов. В связи с историей Актеона он отмечает, что Артемида может делать все, что ей угодно, но превращение человека в оленя выходит за пределы естественного порядка вещей (VI). В другой раз (XXXI) перечисляются только различные эпиклезы богини. И Зевс, если бы хотел соединиться с Европой на Крите, нашел бы более удобный способ доставить ее туда, чем предлагаемый мифом (XV). Смерть, грозящая забрать Алкестиду, не демон, с которым вступает в сражение Геракл, как у Еврипида, а естественное состояние (XL). Афина упоминается только в связи с тем, что кернейцы звали ее Горгоной (XXXI), Гермес — ради изображающей его статуи (VIII).

Затем, уже Гекатей считал многие рассказы эллинов смешными (γελοῖοι, фр. 1), — среди опровержений Палефата доказательство "от смехотворности" встречается семь раз (VII, XXIII, XXVI, XXX, XXXI bis, XXXVIII). Антиох Сиракузский, собираясь писать историю Италии, выбирает из древних рассказов только самое достоверное и очевидное (τὰ πιστότατα χαὶ σαφέστατα, фр. 1), — Палефат с первых же слов характеризует свое сочинение как труд περὶ τῶν ᾿απίσθτων. В этом предприятии ему нельзя отказать в известном методологическом обосновании своей позиции. В предисловии он указывает: то, что однажды случилось, может повторяться и в настоящем; тех же видов и образов, которых нет сейчас, не могло быть и раньше. При этом Палефат ссылается на Мелисса и Ламиска с Самоса. Первый из них известен как философ элейской школы, возглавивший в 440 г. самосский флот в войне против афинян; второй — как друг Платона, выручивший его из плена у сиракузского тирана Дионисия в 366 г.[12] Во всяком случае и тот, и другой составляют вполне достойную кампанию для человека, взявшегося за свой труд в школе Аристотеля[13].

Исходя из сформулированного им основного положения, Палефат неоднократно в качестве довода приводит аргумент от действительно существующего: Иксион жил в городе, который известен и теперь и называется Лариссой (I); до сих пор неподалеку от Трои показывают пещеру под названием Аргивское логово, где спрятались ахейские вожди перед штурмом города (XVI); и теперь водится в Милете порода прекраснорунных овец (XVIII); и поныне разные племена называют своих богинь именами, отличными от общепринятых: фракийцы зовут Артемиду Бендидой, критяне — Диктиной, спартанцы — Упией (XXXI); и теперь многие женщины пользуются притираниями (XXXIV); аргивяне и поныне владеют Лерной (XXXVIII; ср. также XIX, XXVIII).

В других случаях та же аргументация строится от противного: если когда-нибудь существовали кентавры, они водились бы и теперь (I); если бы из посеянных змеиных зубов вырастали вооруженные воины, то и поныне люди таким образом увеличивали бы свою мощь (III); если бы росла трава, дарующая бессмертие, то ее сумел бы разыскать не один Главк (XXVII); женского войска нигде сейчас не существует, стало быть его никогда и не было (XXXII).

Переходя к опровержению отдельных мифов, Палефат иногда ограничивается одной констатацией: "это невозможно", или "это выдумано", или "смехотворная история" и т.п. (гл. XVI-XVII, XIX-XXI, XXVI); иногда апеллирует просто к человеческому разуму: ни конь, ни бык не могут вплавь преодолеть расстояние от Финикии до Крита, и зачем бы царская дочь взобралась на спину дикого быка (XV); невозможно представить себе, чтобы девушка обращалась в корову, в собаку или в птицу (XXIII), чтобы у одного тела были три головы (XXIV), чтобы человек, равно как и конь, могли летать на крыльях (XII, XXVIII).