О нравственных страданиях интеллигенции в текущий политический момент

На йоге у литератора Ф. лучше всего получается шавасана («Расслабьте тело... Закройте глаза... Дайте телу буквально растечься по полу...»). Глаза у Ф. красные от бессонницы, все болит. «А ты просто зря их на мед ловил, — сочувственно говорят ему друзья. — На мед хорошо ос ловить. Мухи лучше на говно идут. Ты сегодня насри в блюдечко — сам увидишь». Тут литератор Ф. вдруг разражается яростным криком: идите в жопу со своим вечным остранением, ебаные, блядь, философы спокойные, для вас ирония — единственный инструмент взаимодействия с реальностью, вы еще с плакатиками креативными к этим мухам сходите, а пока мы иронизировали, девочкам дали два года колонии. Ну, все извиняются, и тут литератор Ф. вдруг говорит: короче, бай-бай. И встает, и уходит. Что-то в этот момент перестраивается в его душе, но он пока не знает, что. И думать об этом не хочет. Он просто гуглит три магазина бытовой химии и объезжает все. И внимательно теперь читает про эти блестящие баллоны, которые от летучих, ползучих, крадущихся, прячущихся, необразованных. Надо быстро, быстро: да, насилие отвратительно, но один короткий эффективный удар по малой группе может, в конце концов, спасти всех остальных от затяжной кровавой войны. Он про это читал у Моше Даяна. Ф. подъезжает к дому на скорости двести десять километров в час и по лестнице на четвертый этаж взлетает, как быстроногий Ахилл, в таком же боевом настроении. Удаляет из помещения ценных живых существ, то есть дочкиных хомяков. Жену тоже удаляет. Что там снаружи лежит — мед, молоко — выкинем, плевать, надо сразу, сразу. Пшик, пшик, пшик. Потом он выходит на лестничную клетку и падает рядом с женой и хомяками. Сердце колотится, рука с оружием дрожит. Я понял, Катя, про гражданскую войну: они для тебя не люди, понимаешь? Ровно эта массовость, эти... эти сотни. Или тысячи. Понимаешь, Катя? Кате что, Катя с ним восемь лет живет, Катя умная-умная. Поэтому она молчит и поддакивает, тем более что подруга ей сейчас написала: «Хочу тебя всеми пальчиками». Литератор же Ф. двадцать пять минут сидит и слушает свою душу: она чиста. Война, ах, война, что ты, подлая, сделала. В смысле, с нами, не с ними же. Они сдохли, им-то что, а вот мы — мы внутренне надломились.

Ф. открывает дверь в квартиру: их нет. Их нет! Их нет! Литератор Ф. боится ступить на порог: ему представляется, что с каждым шагом будет под ногой хрустеть... Но нет! Катя, даже трупов нет, смотри! «А они, видно, уползают за батареи умирать, — говорит Катя. — Будем в тридцатые годы строить водоканал — всех откопаем». Катя!.. Литератор Ф., что-то, конечно, потерявший в себе, но выросший изнутри, прислушивается к своей послевоенной холодной радости. Да, это еще придется в себе иссекать, излечивать. Но зато многое же: вот так, значит, они себя чувствуют после разгона демонстрации, например. О, мы многого не понимали, ребята. Это надо будет включить в сценарий, это провокативно, но глубоко, конечно. И литератор Ф., сокрушаясь о своей душе, идет наконец спать.

Но нет, это и правда ненависть кипит. Ненависть! К существам, живущим с ним в одной стране! До чего, суки, довели.

Они жужжат. Их стало меньше раз в десять, и от этого все еще чудовищнее, потому что теперь же ждешь. Лежишь же и ждешь. И знаешь, что они озлоблены, им некуда отступать. Мы прижали их к стенке. И вот — бж-ж-ж! Холодной ногой в тебя — тык! Литератор Ф. разражается воем. Катя ржет. Иди вон, коза! Катя уезжает к подруге. В чулане от папы с его обсессивно-компульсивным гигиенизмом осталась противомушиная клейкая лента. Литератор Ф. исследует ленту, вытягивает ее из коробочки в липкий конус, твердый и мерзкий. Взмахивает этим конусом в воздухе от отчаяния, и вдруг — хлоп! Какая-то муха врезается в липкую дрянь прямо на лету. Литератор Ф., замерев, смотрит: медленно, медленно пытается муха выпростать ногу, медленно, с дрожью — ан нет. Медленно другую — ан нет. Нет, нет, нет! О, литератор Ф., какая черная у тебя, оказывается, душа! Давай, дави ее пальцами, вспомни все, что она и ее соратники тебе сделали! Тут литератор Ф. заставляет себя встряхнуться. Нет, нет, он так не может. Отношение к побежденным — это наше все. Это последний бастион. Это они бьют связанных в автозаках, а мы — мы другие. Но тут Ф. неожиданно для себя (хоть и отвернувшись) двумя пальцами зажимает эту, барахтающуюся... Словом, вот и все. И так литератор Ф. еще немножко машет в воздухе клейким конусом посреди спальни, и штук пять или шесть... Лента, салфетка, лента, салфетка... И вот литератор Ф. полчаса спустя стоит посреди своей спальни — и взгляд его не видит ни одной. Ни одной! И он ложится спать.

И тут они.

Половина третьего утра.