О почтовой открытке от Сократа до Фрейда и не только

Автор книги, о которой я говорю, он сам, а не его имя (он простит мне, что я не назвал его), проявляет сдержанность в отношении весьма интересной «позиции Quine» («слово-внутри-кавычек — это имя собственное слова, которое забрано в кавычки, и одновременно представляет собой слово, которое забрано (в) кавычки, и слово-внутри-кавычек, причем последнее относится к первому, как часть к целому», очевидно, что подобная логика включения может быть не совсем самодостаточна, чтобы передать в полной мере это самое «одновременно», но здесь не это важно), и, намекая на «забвение», это его слово, забвение, «действительно облегченное тем сходством, которое существует между словом и именем этого слова, преисполненным значения из-за своего положения между кавычками», он заключил, я цитирую: «Но нельзя позволить злоупотреблять этим сходством и путать два имени, не больше того, что по крайней мере не путают vert (зеленый) и verre (стекло)». Скажи это, повтори это. Червь (Ver) есть стих (Vers). He более того, по крайней мере, говорит он. Не более, если только не… Не более по крайней мере, эх, это никак не доходит? Хорошо, и не надо. «Не стоит». Согласен, обещаю, они больше не будут делать этого. Разве что не нарочно. Разве только по забывчивости, но невозможно нарочно забыть, поскольку они так похожи. — Кто? — Кто, кто, Сократ. Они мертвы, и они проходят сквозь нас, чтобы добраться до кассы, не они — их имена, в каждое мгновение. Даже в этот момент. Как же они похожи. Никогда не забывай, что они действительно существовали вне своих имен. — Как так? — ты говоришь. — Да так, как ты и я. — Быть не может! — Да нет, может, может. Таким образом, каждое слово должно быть оплачено, чтобы быть адресованным кому бы то ни было. Ав-то-ма-ти-чес-ки. Что бы я ни говорил, что бы я ни делал, я должен приклеить себе марку с изображением этой нечистой парочки, этих незабываемых прохиндеев, этих двух терпеливых лжецов. Маленькая виньетка с королевской четой, стерильной, но бесконечной в своем идеальном потомстве. Цинично, без единого су за душой, они пустили в обращение универсальную марку. Почтовую и гербовую, делая вид, что обеспечивают денежный оборот. И на самой марке их видят двоих, одного перед другим, в процессе рисования марки и подписывания оригинала. Они афишируют себя. Этакий гигантский плакат. Они подписали нашу долговую расписку, и мы не можем больше не признавать ее. А также и наши собственные дети. Такая вот традиция, умопомрачительное наследие. Люди об этом даже не догадываются, им нет нужды знать, что они продолжают платить (взимание осуществляется автоматически), ни кому они платят (имени или сущности: имя есть сущность), чем бы они ни занимались, войной или любовью, когда они спекулируют на энергетическом кризисе, строят социализм, пишут романы, организуют концентрационные лагеря для поэтов или гомосексуалистов, покупают хлеб или угоняют самолет, избираются тайным голосованием, хоронят близких, критикуют без разбора средства массовой информации, мечтают об огромном сафари, создают журналы, обучают или мочатся у дерева. Они могли даже никогда не слышать имени п. и С. (смотри-ка, вдруг они показались мне совсем игривыми). Всеми видами культурных связей, т. е. почтовых, они платят свою мзду, и нет необходимости для этого быть оплаченным «платонизмом», и даже если ты низвергнула платонизм (посмотри на них, переверни открытку, как они пишут, склонив головы, в самолете). Конечно же, налог взимается в пользу имен, т. е. ни в чью пользу (заметь, для «живых», это, строго говоря, ненамного отличается), потому что обоих пилотов больше не существует, а есть только подданные, покоренные, подчиненные своим именам, в изображении, голова в головном уборе из имени. Не более чем Гегель, Фрейд или Хайдеггер, которые сами должны были стать на место законных наследников, впереди или позади. Стоя или лежа, ни движения, ни шага без них. Хотелось бы верить, что те, кто расплачивается лучше и быстрее, те, по крайней мере, кто желает платить как можно меньше и расплатиться более честно, это те, кто пытается общаться прямо с ними, как если бы это было возможно, терпеливые философы, историки, архивариусы, которые упорно бьются над эмиссией марки, всегда хотят знать еще больше по этой теме, грезят об оригинальном оттиске. Я, например. Но, естественно, чем больше стремятся расквитаться с долгом, тем больше платят. И чем меньше платят, тем больше расплачиваются, — вот в чем заключается ловушка этого умозаключения. Ты не сможешь вернуть той же монетой. Невозможно вернуть, ты оплачиваешь все и ничего этой голубой или оранжевой карточкой. Она и не подлинная, и не поддельная. Эмиссия марки в то же время огромна, она навязывается и заставляет признать себя повсюду, обусловливает любой другой тип, тимпан или марку; и, однако, ты с трудом ее различаешь, она миниатюрна, бесконечно делима, скомпонована из миллиарда других позиций налогообложения или обложения дополнительными налогами, но погашенными. А мы, мой ангел, мы любим друг друга, находясь на этой дороге, в этом пункте сбора дорожной пошлины, возвращаясь с уик-энда (к счастью, можно любить друг друга в машине), раздавленные налогами, в постоянном восстании против «прошлого», однако полные признания и не тронутые долгом, как в первое утро сотворения мира. Эта история — ловушка, подстроенная тем, кто подписывает долговую расписку в пользу другого так, что другой становится обязанным, ни сном ни духом не ведая, не успев протереть глаза, это история ребенка и история любви, и наша — если ты еще этого желаешь. С самой первой зари