Читаем О поэтах и поэзии полностью

О поэтах и поэзии

Дмитрий Львович Быков , Юрий Михайлович Лотман

Но когда он старается быть пафосным, надрывным, серьезным – вот здесь, как правило, происходит катастрофа. Катастрофа эта особенно явственно сказалась в поэме «Ленин». Это отрывки из незаконченной поэмы «Гуляй-поле», где он пытается абсолютно всерьез изобразить Ленина. Не знает, куда ему кинуться, пытается кинуться во все стороны одновременно, и появляется здесь невероятная строчка «застенчивый, простой и милый». Назвать Ленина «застенчивым, простым и милым» – это было бы слишком даже для Пастернака времен «Высокой болезни». Удивительное дело – всегда, когда эти люди поют против своего голоса, у них появляется чудовищная какая-то неловкость, язык выдает себя, как у Пастернака: «Все встали с мест, глазами втуне / Обшаривая крайний стол, / Как вдруг он вырос на трибуне, / И вырос раньше, чем вошел…» – страшное ощущение какого-то гриба, если не сказать хуже. «Он гнул свое, пиджак топыря / И пяля передки штиблет (то есть, ясно, что человек растопырил и распялил все, до чего мог бы дотянуться, вот это действительно вылезает, ничего не поделаешь). Неслучайно, «шорох молнии шаровой» в это время прошел, «и эта голая картавость отчитывалась вслух во всем…». Представить себе голого Ленина на трибуне – мама дорогая! Действительно, ничего не поделаешь, язык выдает себя, когда поэт себя насилует. Дикое насилие над собой ощутимо в позднем Есенине. И, главное, это насилие идет опять по типично русскому сценарию, который все мы хорошо знаем. Вот мы берем чужой чертеж, чужой сценарий, пытаемся по нему себя ладить, поем с чужого голоса – не выходит, подражаем, ломаем себя, гнем – ничего. Плюем, отбрасываем его с негодованием и с каким-то остервенением, с яростью плюхаемся во что-то прежнее. Пожалуй, у Есенина это наиболее наглядно, особенно в двух замечательных текстах – «Метель» и «Весна». Причем в обоих, а впоследствии и в «Моем пути» появляется назойливая мысль о «Капитале»: ему все время кажется, что если он прочитает «Капитал», то, может быть, станет для них для всех своим, но мы же понимаем, что это невозможно. И вот получается дикий совершенно текст:

И скажет громко:«Вот чудак!Он в жизниБуйствовал немало…Но одолеть не мог никакПяти страницИз “Капитала”».

Хотя он отлично понимает, что это невозможно, безумные попытки продолжаются. И в одном из лучших текстов этой поры – «Стансах» – самоирония побеждает ту романсовую пошлость, которая периодически нет-нет да и возникает. Адре сованы они Петру Чагину, который героически его спасал. Вот, пожалуй, лучший автопортрет:

Я о своем талантеМного знаю.

(сильное начало, достойное Степана Щипачева)

Стихи – не очень трудные дела.Но более всегоЛюбовь к родному краюМеня томила,Мучила и жгла.<…>Хочу я быть певцомИ гражданином,Чтоб каждому,Как гордость и пример,Был настоящим,А не сводным сыном —В великих штатах СССР.Я из Москвы надолго убежал:С милицией я ладитьНе в сноровке,За всякий мой пивной скандалОни меня держалиВ тигулевке.Благодарю за дружбу граждан сих,Но очень жесткоСпать там на скамейкеИ пьяным голосомЧитать какой-то стихО клеточной судьбеНесчастной канарейки.

(дальше, после этой вполне умеренной самоиронии наступает дикое пьяное бахвальство)

Я вам не кенар!Я поэт!И не чета каким-то там Демьянам.

(так и видишь, как автор пьяными глазами обводит слушателей в поисках сомнений у кого-то в глазах, и если увидит сомнение, то вломит без рассуждений)

Пускай бываю иногда я пьяным,Зато в глазах моихПрозрений дивных свет.Я вижу все

(вечное стремление пьяного человека доказать, что он все понимает)

И ясно понимаю,Что эра новая —Не фунт изюму вам,Что имя ЛенинаШумит, как ветр, по краю,Давая мыслям ход,Как мельничным крылам.

(ужас!)

Вертитесь, милые!Для вас обещан прок.Я вам племянник,Вы же мне все дяди.Давай, Сергей,За Маркса тихо сядем,Понюхаем премудростьСкучных строк.Дни, как ручьи, бегутВ туманную реку.Мелькают города,Как буквы по бумаге.Недавно был в Москве,А нынче вот в Баку.

Перейти на страницу: