О пределах добра и зла. Парадоксы стоиков

13. «Это ты говоришь великолепно, — отвечаю я, — но вот что хочу спросить: Неужели не пришлось бы тебе сделать то же самое, если бы ты говорил, что только правильное и достойное есть благо, одновременно уничтожая всякое различие между остальными вещами?» «Да, если бы я уничтожал его, — отвечал он, — но я его сохраняю».

14. «Каким же образом, — говорю я, — если одна только добродетель, одно только называемое тобой достойным, правильным, похвальным, подобающим (ведь станет понятнее, что это такое, если его определить несколькими словами, означающими одно и то же[398]), — так вот, повторяю, — если только это является благом, что же, кроме этого, останется у тебя, чему бы ты стремился следовать? Или если зло — это только отвратительное, постыдное, неподобающее, дурное, позорное, омерзительное, — чтобы и это, определив несколькими словами, сделать очевидным, чего же еще, по-твоему, помимо этого нужно будет избегать?» «Ты прекрасно знаешь, — говорит он, — о чем я буду говорить, но, как я подозреваю, ты жаждешь из моего краткого ответа получить кое-что, и я не стану отвечать тебе по отдельным пунктам, но поскольку мы сейчас располагаем свободным временем, если ты не возражаешь, я лучше изложу тебе все учение Зенона и стоиков». — «Ничуть не возражаю, наоборот, полагаю, твое объяснение принесет немалую пользу нашему исследованию».

15. «Попытаемся, — говорит он, — сделать это, хотя учение стоиков заключает в себе нечто весьма сложное и достаточно темное. Ведь если в греческом языке в свое время обозначения новых предметов представлялись непривычными и только теперь вследствие долгого употребления эта необычность стерлась, то что же, по-твоему, произойдет в латинском языке?» «Ну, это-то очень легко, — говорю я. — Ведь если Зенону, когда он встречался с каким-то необычным предметом, можно было называть его неслыханным доселе словом, почему это же нельзя делать Катону? Однако же нет необходимости передавать все слово в слово по обычаю плохих переводчиков, если существует более употребительное слово с тем же значением; а кроме того, выраженное по-гречески одним словом я обычно передаю несколькими словами, если невозможно иначе. И в то же время я полагаю, что следует разрешить нам воспользоваться греческим словом, если нет подходящего латинского: если можно говорить об эфиппиях и акратофорах[399], то почему нельзя сказать проэгмена и апопроэгмена?[400] Впрочем, в данном случае не будет ошибки, если скажем: вещи предпочтительные и вещи неприемлемые».

16. «Благодарю за помощь, — говорит он, — и не премину воспользоваться теми латинскими словами, которые ты только что употребил. В других же случаях ты мне поможешь, если увидишь, что я нахожусь в затруднении». «Непременно так и сделаю, — отвечаю я. — Но “судьба помогает храбрым”[401], и потому, пожалуйста, попытайся. Можем ли мы совершить что-нибудь более величественное?»

V. «Так вот, — говорит он, — те философы, чье учение я принимаю, полагают, что живое существо с самого момента своего рождения (а именно отсюда следует начинать) ладит само с собой, заботится о самосохранении, лелеет свое состояние (status) и все, что способствует его сохранению и, с другой стороны, препятствует уничтожению и всему тому, что, как представляется, несет ему гибель[402]. То, что дело обстоит именно так, они доказывают тем, что младенцы, еще не испытав, что такое наслаждение или страдание[403], стремятся к тому, что поддерживает их состояние (status), и отвергают противоположное, чего бы не происходило, если бы они не любили свое состояние и не страшились бы гибели. Ведь если бы они не ощущали самих себя[404] и не любили бы себя в силу этого, они не стремились бы ни к чему. Отсюда мы должны понять, что начало (principium) выводится из любви к самому себе.