О приятных и праведных

Следующим шагом, наметил себе Дьюкейн, будет встретиться снова с Макрейтом, чтобы тот показал ему то место в подвале, где Радичи совершал свои неведомые обряды. Желания вновь созерцать миссис Макрейт Дьюкейн не испытывал и предпочел письменно известить мистера Макрейта, что тому надлежит явиться в понедельник к нему в министерство. После чего, повинуясь едва ли не паническому побуждению сбежать, велел Файви везти его в Дорсет. Совокупность последних событий взбаламутила его, и он горько пожалел, что Кейт и Октавиан в такое время, как на грех, в отъезде. Из аппарата премьер-министра пришло сообщение, что история с Радичи, как о том еще давно говорил Октавиан, выплеснулась-таки наружу и от него требуется представить доклад о ходе расследования, хотя бы и самый предварительный. Получив это сообщение, Дьюкейн понял, как далек сегодня от чисто официального его интерес к этому расследованию, как глубоко он в нем увяз и как важно ему, ради себя же самого, докопаться до сути. При этом его не покидало ощущение, будто его влечет вперед, никогда полностью не прерываясь, некая нить. Стоило следу завести его в тупик, как неизменно случалось что-нибудь непредвиденное, указывая ему дальнейший отрезок пути. То, что Елена Прекрасная — это Джуди Макрейт и что Макрейт, вероятно, не впервые использует жену как приманку для жертвы шантажа, Дьюкейну и раньше приходило в голову. Того, что существует связь между Джуди и Биранном, он не предполагал, когда же эта связь столь поразительным образом обнаружилась, она вписалась в головоломку так естественно, что стала выглядеть очевидной. Дьюкейн сначала огорчился, что теперь, когда Биранн столь недвусмысленно предупрежден, о возможном эффекте неожиданности говорить больше не приходится, — а впрочем, Биранн по милости Джуди и ее благоверного и без того, вероятно, был информирован о том, как продвигается расследование. Вполне возможно также, что Макрейт самым любезным манером еще и шантажировал Биранна. Во всяком случае, Биранн определенно узнал, что находится под подозрением, и Дьюкейн, поразмыслив еще немного, решил, что это не так уж худо. Выражение ужаса, исказившее лицо Биранна, когда они столкнулись на Смит-стрит, произвело на Дьюкейна большое впечатление. Биранн еще придет ко мне, подумал Дьюкейн. Подумал не без приятности.

— Где Барбара? — спросил он у Мэри. — Поехала кататься верхом?

— Нет, пони растянул сухожилие на ноге. Она, по-моему, у себя.

— Все еще горюет по Монтрозу?

— Да, отчаянно! Вчера опять плакала. Ума не приложу, что могло приключиться со злосчастным созданием. Кошки не исчезают и не гибнут просто так.

— Я слышал, как Пирс говорил ей, будто Монтроз утонул, — сказал Дьюкейн. — Он не должен говорить Барбаре такие вещи!

— Знаю, что не должен, — коротко отозвалась Мэри, помешивая ревень.

— Ну что ж, схожу, пожалуй, проведаю ее. Негоже ей в такой день сидеть и хандрить у себя в комнате. Может быть, прогуляемся с ней до Вилли. Не хотите, Пола, составить нам компанию?

— Нет, спасибо.

Пола бросила на него тревожный, озабоченный взгляд. Лицо ее казалось замкнутым, серым, — лицо фехтовальщика, глядящее сквозь густую сетку маски. Нужно с ней встретиться по-человечески, с привычным уколом совести подумал Дьюкейн, разговорить Полу, узнать у нее, в чем дело. Кого же мне повидать сейчас, торопливо спросил он себя, — Барбару или Полу? Но уже, вызванный тем же уколом совести, замаячил перед ним осуждающий образ Джессики. Вот с кем необходимо повидаться в самом скором времени, подавленно и смятенно подумал Дьюкейн, и мысль об этом тотчас умерила порыв его сочувствия Поле. Верх одержало предпочтение. Барбара сможет его утешить. Стало быть, он пойдет к Барбаре. Дьюкейн поднялся с места.

— Постарайтесь привести Вилли к чаю, Джон, — сказала Мэри.

— Постараюсь, но успеха не жду.

Дьюкейн вышел из кухни. В стеклянные филенки парадной двери било солнце, высвечивая отполированные розоватые вмятины на стертых плитах мощенного камнем холла. Дьюкейн поднял с пола Эдвардову «Естественную историю Селборна»[39] и аккуратно положил на стол. Видно было, как на лужайке перед домом Кейси с двойняшками, сидя на клетчатом красном пледе, лущат горох. Не отнимая руку от столешницы, Дьюкейн задержался в залитой солнцем знакомой прихожей, с щемящим, но уже новым чувством, трогательным, сладостным и острым, — восприятием невинного мира, мира, который он любил, в котором нуждался и который, конечно же, никоим образом не мог утратить безвозвратно! Невинность много значит, думал он. Она не кончается, когда ее теряешь. Она так или иначе присутствует в твоей жизни, теплая, свежая, совершенно недоступная автоматизму, унылому однообразию. Бедный Биранн, подумал он. И — вновь мелькнула та же волнующая мысль: Биранн еще придет ко мне… Дьюкейн стал подниматься вверх по лестнице.