О природе и языке

Принимая механистическую философию, «Галилей создал новую модель понимаемости — доступности для человеческого понимания», — правдоподобно утверждает Махамер. Эта модель предполагала «новые критерии стройных объяснений природных явлений», основанные на картине мира как хитроумной машины. Для Галилея и вообще для ведущих фигур научной революции Нового времени истинное понимание требует создания механической модели, устройства, какое мог бы сконструировать ремесленник. Так, Галилей отверг традиционные теории приливов, потому что мы не можем «воспроизвести [приливы] с помощью надлежащих искусственных приспособлений». Галилеевская модель понимаемости имеет одно следствие: когда отказывает механизм, отказывает понимание. Видимые недостатки механического объяснения сцепления, притяжения и других феноменов в конце концов побудили Галилея отвергнуть «тщетную презумпцию понимания всего». Хуже того, «нет ни одного эффекта в природе... такого, чтобы самый остроумный теоретик мог прийти к полному пониманию оного». Как убедительно показал Декарт, для разума галилеевская модель явно не работает. Будучи настроен намного оптимистичнее, чем Галилей, по поводу перспектив механического объяснения, Декарт, тем не менее, предполагал, что действие res cogitans, возможно, лежит за гранью человеческого понимания. Он думал, что нам, быть может, «недостает ума», чтобы понять креативный аспект использования языка и другие проявления разума, хотя и «нет ничего, что мы бы понимали более ясно и совершенно», нежели наше обладание этими способностями, и «было бы абсурдно сомневаться в том, что мы внутренне испытываем и воспринимаем как существующее в нас, только потому, что мы не понимаем материю, о которой нам из ее природы известно, что она непостижима». Говоря, что нам «известно», что данная материя непостижима, Декарт заходит слишком далеко, но всякий, кто придерживается убеждения, что люди являются биологическими организмами, а не ангелами, признает, что человеческий разум имеет особую компетенцию и границы и что многое из того, что мы стремимся понять, вероятно, лежит за этими пределами.

Тот факт, что res cogitans ускользает от той модели понимаемости, которая вдохновляла современную научную революцию, интересен, но отчасти не существен. Ведь вся эта модель быстро развалилась, подтверждая худшие опасения Галилея. Ньютон, к ужасу своему, продемонстрировал, что ничто в природе не подпадает под компетенцию механической модели понимаемости, которую создателям науки Нового времени, казалось, подсказывал элементарный здравый смысл. Ньютон считал свое открытие действия на расстоянии, вопреки базовым принципам механистической философии, «столь великим Абсурдом, что, мыслю, ни единый муж, который в философских материях сведущую способность к мышлению имеет, никогда бы в оный не впал». Тем не менее, он был вынужден заключить, что этот Абсурд «действительно существует». «Ньютон не имел тому вообще никакого физического объяснения», — замечают две современные исследовательницы, указывая на глубочайшую проблему как для самого Ньютона, так и для его выдающихся современников, которые «обвиняли его в привнесении оккультных качеств» без «физического, материального субстрата», какой «способны понять человеческие существа» (Бетти Доббс и Маргарет Джейкоб). По словам одного из основателей современного галилееведения, Александра Койре, Ньютон продемонстрировал, что «чисто материалистическая или механистическая физика» «невозможна»¹².

До конца своей жизни Ньютон стремился уйти от этого абсурда, как и Эйлер, и д’Аламбер, и много кто еще после них — но все напрасно. Ничто не умалило силы суждения Дэвида Юма, что, опровергнув самоочевидную механистическую философию, Ньютон «возвратил изначальные тайны [природы] в тот мрак, в котором они всегда пребывали и будут пребывать»¹³. Позднейшие открытия, привнесшие еще больше крайнего «Абсурда», лишь еще глубже укоренили осознание того, что естественный мир непонятен для человеческого разума, по крайней мере в том смысле, какой предвосхищали основатели науки Нового времени.