О природе и языке

Хотя и признавая Абсурд, Ньютон энергично защищался от критики континентальных ученых — Гюйгенса, Лейбница и др., — которые ставили ему в вину привнесение «оккультных качеств» презираемых философов-схоластов. Он писал, что оккультные качества теоретиков аристотелевского толка были бессодержательны, зато новые принципы, пусть, к несчастью, оккультные, имеют, тем не менее, содержательное наполнение. «Вывести два или три общих Принципа Движения из Феноменов и затем сказать нам, как свойства и Действия всех Вещей телесных из тех явных принципов следуют, — было бы великим шагом в Философии, хотя бы даже Причины оных принципов еще не были открыты», — писал Ньютон. Тем самым он формулировал новую, более слабую модель понимаемости, корни которой уходят в направление, получившее название «смягченного скептицизма» британской научной традиции, которая за безнадежностью оставила поиск «первых пружин естественных движений» и других природных явлений и ограничилась гораздо более скромным усилием выработать лучшее теоретическое объяснение, на какое хватит сил.

Последствия для теории разума были самые непосредственные, и они были признаны сразу. Представление о дуализме разума и тела более не выдерживало критики, потому что никакой идеи тела не было. В последние годы стало принято высмеивать Декартов «дух в машине» и говорить о «заблуждении Декарта», заключавшемся в постулировании второй субстанции: разума, отличного от тела. Это верно, что Декарт оказался неправ, но не по этим причинам. Ньютон изгнал машину; дух же остался невредимым. Как раз первая субстанция, протяженная материя, вдруг таинственно растворилась. Мы можем осмысленно говорить о физических феноменах (процессах и пр.), рассуждая о реальной истине или реальном мире, но при этом не предполагается, что есть какая-то другая истина или другой мир. Для естественных наук существуют ментальные аспекты мира — наряду с оптическими, химическими, органическими и др. Необязательно, чтобы категории были твердыми, четкими или чтобы они соответствовали интуиции, подсказанной здравым смыслом, — эту норму наука окончательно оставила с открытиями Ньютона, наряду с требованием «понимаемости», как оно замышлялось Галилеем, да и вообще всей наукой Нового времени.

В этой перспективе ментальные аспекты мира оказываются вместе с остальной природой. Еще Галилей доказывал, что «в настоящее время нам надо лишь... исследовать и демонстрировать некоторые из свойств ускоряющегося движения», оставляя в стороне вопрос о «причине ускорения естественного движения». После Ньютона этот путеводный принцип был распространен на всю науку. Английский химик XVIII в. Джозеф Блэк рекомендовал, чтобы «химическая связь была общепринятым первым принципом, объяснить который мы можем не более, чем Ньютон мог объяснить гравитацию, а объяснение законов связи пусть будет отложено до тех пор, пока мы не выстроим учение в таком объеме, в каком его выстроил Ньютон в отношении законов гравитации». Химия пошла по этому пути. Она выстроила добротное учение, достигшее своих «триумфов... в изоляции от переживающей новое становление науки физики», как указывает ведущий историк химии (Арнольд Тэкрэй). Чуть ли не до середины XX в. видные ученые считали молекулы и химические свойства всего лишь вычислительными приемами, а ведь понимание этих материй и тогда далеко превосходило все, что ныне известно о ментальной реальности. Окончательно объединение было достигнуто шестьдесят пять лет назад, но только после того, как физика подверглась радикальному пересмотру, уйдя еще дальше от интуиции здравого смысла.

Отметим, что это было объединение, а не редукция. Химия не только казалась несводимой к физике того времени, но и была таковой.