О природе и языке

И раньше были признаки того, что с понятием систем правил и конструкций вообще что-то не так. К примеру, в первые годы были долгие дебаты по поводу конструкций, подобных, скажем, John is expected to be intelligent ‘Предполагают, что Джон умен’: это что, пассивная конструкция вроде John was seen ‘Джона видели*, или это конструкция с подъемом, как John seems to be intelligent ‘Представляется, что Джон умен*? И нужно было решить или так, или эдак, ведь всюду были конструкции, а на самом деле, казалось, все одно и то же. Это такой спор, в котором вы сами знаете, что говорите не о том, о чем надо, потому что вроде бы и не имеет значения, как вы там решите. Ну и правильный ответ заключается в том, что никаких конструкций просто нет, нет ни пассива, ни подъема: есть только вариант перемещения чего-нибудь в какое-нибудь другое место при определенных условиях, и в определенных случаях это даст вам то, что традиционно называется пассивом, а в каких-то других случаях это вам даст вопрос и т. д., но эти грамматические конструкции остаются как артефакты. В каком- то смысле они реальны; не то, чтобы относительных предложений вообще не существовало, но они своего рода такой таксономический артефакт. Они как «сухопутные млекопитающие» или что-то вроде того. «Сухопутные млекопитающие» — это категория, но не биологическая. Это взаимодействие нескольких вещей и вот на что похожи все традиционные конструкции, VP, относительные предложения и т.д.

Вся история нашей науки, на протяжении тысяч лет, была историей правил и конструкций, и трансформационная грамматика в дни своей юности — порождающая грамматика — попросту приняла это на себя. Поэтому ранняя порождающая грамматика отличалась весьма традиционным стилем. Был раздел о пассиве в немецком, был раздел о VP в японском и т. д.: в сущности, порождающая грамматика взяла традиционную схему и попробовала придать ей большую точность, стала задавать новые вопросы и т. д. На дискуссиях в Пизе случилось так, что вся эта схема была перевернута вверх дном. И с этой точки зрения от традиционного подхода к структуре языка не осталось ничего, кроме таксономических артефактов, а это радикальное изменение, и тогда оно несло чувство избавления от чего-то гнетущего. Предложенные принципы, конечно же, оказались не верны, варианты выбора параметров были непонятные и т. д., но взгляд на многие вещи был совершенно непохожим на все, что было прежде, и это открыло путь к мощному всплеску исследований во всех областях, очень разнообразных типологически. Это явилось началом периода большого эмоционального подъема во всей нашей области знания. На самом деле, я думаю, можно сказать со всей справедливостью, что за последние 20 лет о языке узнали больше, чем за предыдущие 2000 лет.

АБ и ЛР: В своё время на интуитивном уровне из многих работ в рамках подхода принципов и параметров появлялись догадки о том, что соображения экономии, возможно, играют более важную роль, чем считалось прежде, и это, в конце концов, вызвало к жизни Минималистскую программу [23]. Что стимулировало появление минималистских интуитивных догадок? Было ли это связано — и в рамках подхода принципов и параметров, и прежде, с систематическим успехом исследовательской стратегии, состоящей в устранении избыточности, в стремлении сделать принципы все более абстрактными и общими, в поиске симметрии (к примеру, в типологии нулевых элементов, которая направлялась исключительно теоретическими соображениями) и пр.?

НХ: Да, собственно, все эти факторы имели большое значение при возникновении подхода принципов и параметров. Обратите внимание, что это ведь не теория, это подход, схема, которая ускорила поиск всего избыточного и подлежащего устранению и обеспечила новую платформу, с которой можно было двигаться дальше, причем с гораздо большим успехом. Конечно же, и раньше были попытки уменьшить сложность, устранить избыточность и т. д. Это идет с очень далеких времен; это методологическая позиция, которую пытается отстаивать каждый, а со схемой принципов и параметров (ПиП) этот процесс ускорился. Однако появилось и нечто иное, вскоре после того, как эта система начала выкристаллизовываться в начале 1980-х гг. Еще до того, как рост числа дескриптивных и объяснительных работ принял характер настоящего взрыва, стало выясняться, что может появиться возможность задать новые вопросы, которые раньше не задавались. Не только прямые методологические вопросы: можно ли улучшить наши теории, можно ли устранить избыточность, можно ли показать, что принципы применимы шире, чем мы думали*, выработать теории, которые бы объяснили больше? Но также и такие: возможно ли, что система языка сама по себе имеет некое оптимальное устройство, иными словами — совершенен ли язык? Еще в начале 1980-х гг. я вот так и начинал каждый свой курс — «Давайте зададимся вопросом: может ли язык быть совершенным?» — а потом я весь семестр пытался ответить на этот вопрос, но никогда не получалось, система всегда становилась уж очень сложной.