О природе смеха

• гоготать — «в просторечии громко и грубо смеяться, хохотать» (ССРЛЯ 1948—1965/3: 199);

• реготать — «громко, несдержанно смеяться, хохотать» (Там же/12: 1110);

• ржать — «перен. просторен, громко, несдержанно смеяться, хохотать» (Там же: 1310).

Не выходит из рамок традиционного разъяснения и четырехтомный «Словарь русского языка» (М., 1981-1984):

• гоготать — «прост, громко, несдержанно смеяться; хохотать» (СлРЯ 1981—1984/I: 323);

• реготать — «прост, громко хохотать» (Там же/III: 694);

• ржать — «прост, громко, несдержанно хохотать» (Там же: 716).

Подведем итог. Прежде всего отметим, что все три «природных» вида смеха описываются практически одинаково. Ряд указанных в словарях характеристик совершенно справедлив относительно громкости звуков смеха. Сравним «гогот» и хохот. Согласный звук «г» имеет большую звонкость, чем «х», поэтому и звуковые каскады «га-га-га», «го-го-го», «ги-ги-ги» могут быть произнесены более гулко и раскатисто, чем «ха-ха-ха», «хо-хо-хо», «хи-хи-хи». Таким образом, в звуках смеха буква «г» принадлежит природе, а «х» — культуре. Обратим также внимание на следующие определения из приведенных выше словарных формулировок: «необузданно», «несдержанно», «резко», «грубо». Они подтверждают, что во время «ржания» или «гогота» человек находится вне рамок, заданных культурой. Тем не менее эти «животные» проявления все-таки толкуются словарями как смех, то есть как культурный феномен.

Вот в основном и всё то существенное, что мы обнаружили в толковых словарях об отличии смеха и хохота от «ржания» и «гогота».

Однако оказывается, что этим отличия далеко не исчерпываются. В недавно изданных материалах эротического фольклора, которые раньше никогда не публиковались в России, дается принципиально иное толкование «ржанию», когда такие звуки исходят от человека.

Начнем с одной из «заветных» сказок из собрания А.Н. Афанасьева. Называется она «Поп ржет как жеребец»:

В некотором селе жил-был поп, великой охотник до молодых баб: как только увидит, бывало, в окно, что мимо двора его идет молодка, — сейчас высунет голову и заржет по-жеребячьи. На том же селе жил один мужик, у которого жена была оченно хороша собой. И ходила она кажной день за водою мимо поповского двора; а поп только усмотрит ее — сейчас высунет в окно голову и заржет). Вот баба пришла домой и спрашивает у мужика:

— Муженек! Скажи, пожалуй, отчего это: иду я за водой мимо попова двора, а поп на всю улицу ржет по-жере6ячьи!

— Эх, дура баба! Это он тебя любить хочет). А ты смотри, как пойдешь за водой и станет поп ржать по-жеребячьи: «Иго-го!» — ты ему и сама заржи тонким голосом: «Иги-ги!» Он к тебе сейчас выскочит и попросится ночевать с тобой; ты его и замани; вот мы попа-то и обработаем: пусть не ржет по-жеребячьи! (Афанасьев 1997: 167—168).

Жена делает всё, как сказал муж. Далее действие разворачивается по сюжету с любовником, прячущимся в сундуке: поп выступает в роли незадачливого любовника. После ряда мытарств, которые приходится перенести попу, он перестает ржать по-жеребячьи (см.: Там же: 167—174).

Сюжет сказки, то, как именно мужик и его жена проучили попа, в данном случае для нас не представляет интереса. Остановимся на теме «ржания».

Итак, еще раз: как следует понимать «ржание» попа?

Согласно объяснению мужика это — знак полового желания. Предполагается, что поп ведет себя как жеребец, завидевший кобылу. Ржание жеребца в такой ситуации означает стремление к случке.

На подобной символике основана и задумка мужика относительно «ржания» его жены. Ответное «ржание» тоже означает половое желание и, следовательно, согласие на половой акт. Так это понял и поп, легко поддавшись на уловку.

Вернемся опять к словарям. Совершенно очевидно, что мы столкнулись с ситуацией филологической двусмысленности. В словарях о «ржании» говорится единственно как о смехе (пусть «необузданном» и «несдержанном»), нет даже упоминания о сексе. В приведенном же тексте как раз наоборот — оно трактуется только в сексуальном смысле, причем совершенно однозначно, а слово «смех» на протяжении всей сказки ни разу не произносится. Сказка к тому же так построена, что никакие дополнительные разъяснения, тем более словарные, и не требуются. И так всё ясно.

Вернее, ясно насчет секса, но не насчет смеха.

Так был ли смех? Если нет, то уж очень трудно представить человека, открыто выражающего свое половое желание указанным выше способом. Хотя, впрочем, перед нами — сказка.

А может быть, дело в другом — в том, что не каждый архаичный образ может быть адекватно воспринят человеком нашей эпохи? В. Я. Пропп, неоднократно обращавшийся к проблемам смеха, предупреждал: «Мы смеемся не так, как смеялись когда-то» (Пропп 1976: 179).