О природе

Эту книгу можно было читать в храме, но, вероятно, нельзя было копировать, а только запоминать: в частности, ее выучил наизусть афинский драматург Еврипид. Диоген Лаэртский передает (это не подтверждается независимыми источниками), что сочинение Гераклита под влиянием Еврипида прочел Сократ, а по прочтении заявил: «Что я понял – прекрасно; чего не понял, наверное, тоже. Только, право, для такой книги нужно быть делосским ныряльщиком»[4], то есть нырять на большую глубину при чтении любой фразы и любого тезиса, постигать глубинный, скрытый под поверхностью слов смысл. Из сообщения Диогена Лаэртского может показаться, что Еврипид снял копию с книги и показал Сократу уже в Афинах. Вряд ли это могло быть так, скорее, здесь выразилась общая идея о переносе после учреждения Афинского морского союза центра военно-политической организации, со всеми требуемыми письменными инструкциями, из Малой Азии в Афины.

Утверждению книги как предмета культа способствовало и то, что Артемида почиталась как сестра Аполлона, а учение Гераклита могло восприниматься как пророчество аполлоновского типа, наводящее порядок в бытии, как явление в строго построенных словах принадлежащего Аполлону строя и гармонии. Об этой связи с аполлиническими пророчествами говорит его странное прозвище, придуманное или воспроизведенное позднейшим недоброжелателем, скептиком Тимоном Флиунтским и процитированное Диогеном Лаэртским, – «кукарекальщик», то есть шантеклер, Аполлонова птица рассвета, и одновременно возбудитель толпы какими-то своими невнятными философскими восклицаниями.

Еще раз повторим, что эффект реальности действительно производился античным искусством: поистине натюрморт должен был возбудить аппетит, как любая хорошая реклама, иначе какое право он имеет на существование в сравнении с вещественными овощами, а золотые статуи Зевса или Афины выглядеть как живые и дышащие существа. Когда Перикл говорил, по свидетельству Фукидида, что афиняне «любят красоту без излишеств и философию без расслабленности» – это явная риторическая уловка политика, частично воспринявшего парадоксальную диалектику Гераклита (изречение по строению вполне подражает Гераклиту, но только говорит не о философских вещах): все же Акрополь он украшал, не щадя средств.

Например, чем была античная трагедия (в понимании трагедии и трагического я следую прежде всего Ф. Ницше и Ж. Боллаку)? Иммерсивным зрелищем, со множеством иллюзионистских приемов, прямо затрагивавшим зрителей, для которых герои на сцене – это прежде всего предки, прапрадедушки. В этом смысле трагедия скорее сопоставима с памятным военным парадом, просмотром фильмов про войну, «Бессмертным полком», чтениями имен у Соловецкого камня, поднятием флага и другими, по сути, литургическими действиями, чем с репертуарным театром.

Эффект реальности мог создавать блеск золота, и здесь древние греки не отличались от послов князя Владимира, которые почувствовали себя в Святой Софии как в истинном раю. Философы, конечно, демонстрировали скромные, но тем более запоминающиеся, требующие концентрации знаки божественного статуса: Пифагор, по преданию, показывал золотое бедро, Эмпедокл ходил в золотых туфлях. Книга Гераклита требовала уже предельной концентрации внимания.

В этом смысле непосредственного переживания прошлого как овеществленного настоящего рассматриваемое нами время – действительно трагическая эпоха; трагедия же – это про неудачное обожение, про гибрис, неудачное присвоение героем божественных прав (Зевс может кого угодно убивать, а Эдип – нет), что вызывает тошноту и после катарсис, развязку, в которой на люльке спускается бог и наводит порядок, устанавливает здоровые отношения между людьми, полубогами и богами: одни иллюзии очищают другие. Гераклит создал настоящую модель, в которой развязка, непосредственное учреждение космического порядка при огненном явлении Логоса, лучше всего была бы разыграна на сцене – и можно только мечтать о скорой постановке книги Гераклита каким-нибудь из наших постдраматических театров.