О прозе и поэзии XIX-XX вв.: Л. Толстой, И.Бунин. Г. Иванов и др.

Уже первые главы, появившиеся в 1942 году в журнале «Красноармеец» и в газете «Красноармейская правда», привлекли всеобщее внимание. Василий Теркин был у всех на устах — и на передовой и в глубоком тылу. Мало сказать, что его полюбили все, читатели всерьез были озабочены его судьбой, они никак не хотели видеть в нем только литературного героя. И когда Твардовский вознамерился закончить свое произведение в 1943 году, читатели не пожелали с этим согласиться, и автор вынужден был продолжить свою работу вплоть до дня победы над врагом.

Поначалу Теркин воспринимался как человек, никогда не унывающий, балагур, что называется, мастер на все руки, боец опытный, смелый и смекалистый, способный выйти с честью из любой ситуации, даже самой безнадежной. Надо ли говорить, что в годину тяжелейших военных будней, когда порой было не ясно, «что там, где она. Россия, по какой рубеж своя», нужда в таком герое была очень большая. Подчеркивалось в работах критиков, и в годы войны и позднее, «всеобщность» характера героя, его собирательность, отмечалось, что он олицетворяет советский народ, достигший своего морально–политического единства. Говорилось также, что у Теркина отсутствует индивидуально-личная биография, и поэтому читатель может свободно дорисовать ее, перенести на любое известное ему лицо, у которого есть общность судьбы с героем поэмы.

Так писали о «Василии Теркине» в 1940-х — 1950-х годах. Подобные суждения и уровень понимания поэмы в целом весьма критически оценивались Твардовским. В марте 1950 года он замечает в одном из своих писем: «я не могу не отметить, что до сих пор большинство работ о «Теркине»… призваны как бы оттолкнуть читателя от «Книги про бойца» [348].

Проходят годы. Накоплен довольно большой опыт изучения творчества Твардовского. Однако многие оценки не претерпевают существенных изменений, вновь приходиться читать, что Василий Теркин, пишет критик в 1977 году, — «в отличие от многих других положительных героев отечественной классики, не ищет смысла жизни — ему «ясно все до точки. Надо, братцы, немца бить». «Теркин как бы приподнят над всем тем, что имеет значение лишь для единичного человеческого существования». В поэме изображена «не личная, а, так сказать, общесолдатская судьба» (2, 403).

Проходит еще десятилетие и теперь уже другой критик стремится убедить нас, что «Василий Теркин — рядовой советский боец. Это обобщающий, собирательный образ советского солдата… Образ максимально… символизирован, — как образ Неизвестного солдата, о котором мы знаем одно: он отдал жизнь за Родину; любой другой павший может быть поставлен на его место» [349].

Сложность состоит в том, что во всем этом, несомненно, есть доля правды, и ее можно подтвердить ссылками на текст произведения. И, тем не менее, такой взгляд на поэму и героя никак нельзя назвать глубоким и проницательным. Дело в том, что «собирательность» или «обобщенность», если только к этому в основном сводиться понимание Теркина, не обогащает, а обедняет его характер, ибо индивидуальность всегда богаче, именно с нею в первую очередь связано своеобразие и многогранность человеческой личности, неисчерпаемость и бесконечность ее содержания. Нет, его никак нельзя сравнивать с памятником «Неизвестному солдату»: у Василия Ивановича Теркина своя особая биография, свой взгляд на мир и на войну, свой неповторимо особенный внутренний облик.

Да, Теркину ясна «до точки» его прямая солдатская задача — «немца бить», и он действительно отличается от «других положительных героев отечественной классики», но вовсе не тем, что «не ищет смысла жизни». Напротив, этот вопрос для него более чем актуален и он сродни гамлетовскому «быть или не быть», и не только для него лично, но и — России. И еще: решает этот вопрос он совсем не отвлеченно, ибо постоянно живет на гране жизни и смерти, в условиях фронтовых, которые определяли и особый угол зрения, по преимуществу — трагический. И это при том, что в поэме, особенно в начальных ее главах, тон задает солдатская шутка, балагурство и тот странный оптимизм, который рождается иногда в пору отчаяния.

Действительно, Теркин воин бывалый, его солдатский опыт интересен и поучителен, в нем много здравого смысла и мудрой практичности: и осколком он был задет, и трижды выходил из окружения, бывал «под огнем косым, трехслойным, под навесным и прямым».

И все же Теркин-солдат — это лишь одна грань его личности, что–то вроде профессии, ею он прекрасно овладел, но не более того. Речь идет о том, что в Теркине мы находим отнюдь не только, как утверждает критик, «те национальные и общечеловеческие черты, которые нужны были народу для войны и победы» (2, 403). Будь это так – «Книга про бойца» сохранила бы сегодня, разве что, чисто исторический интерес и не волновала бы нынешнего читателя.