О прозе и поэзии XIX-XX вв.: Л. Толстой, И.Бунин. Г. Иванов и др.

В годы, последовавшие за крестьянской реформой, в литературе, социологии и философии заметно обостряется интерес к личности человека, к проблемам нравственности, этики, права и морали.

Многие критики и писатели тех лет, и в частности один из наиболее чутких к злобе дня — Ф. М. Достоевский, отмечали усилившееся в обществе стремление к «обособлению», индивидуализму, к пересмотру и переоценке ценностей и поискам как новой «общей идеи», так и «своей» веры, истины и идеала. Эти напряженнейшие поиски нередко так и оставались только поисками, «дорогой никуда», что порождало особую атмосферу трагической безысходности и пессимизма. Размышляя над тем, чем была вызвана (особенно среди молодежи) эпидемия самоубийств, Достоевский приходит к выводу, что «в большинстве, в целом, прямо или косвенно, эти самоубийцы покончили с собой из-за одной и той же духовной болезни — от отсутствия высшей идеи существования в душе их»[5].

Сходные мысли высказывают публицисты, философы, ученые-естественники. Почти все они так или иначе говорят в этой связи о последствиях крестьянской реформы, о становлении и прогрессе буржуазных отношений, а также об успехах и достижениях науки и техники, которыми ознаменовался уходящий век и которые несомненно сказались во всех сферах общественной жизни, будь то политика, литература, проблемы нравственности, культура в целом, и не могли не привести к весьма ощутимым переменам в уровне понимания жизни и ее стиля.

Воздействие этих открытий не было однозначным. В одних случаях оно приводило к позитивизму, а в других — к оживлению интереса к идеалистической философии (что было своего рода реакцией на прямолинейность и крайности воззрений позитивистов).

Эта «крутая ломка» будет способствовать преодолению «старых» понятий и положений «классической» философии, и прежде всего — односторонне рационалистической гносеологии. В связи с этим начинает складываться антиреалистическое восприятие мира и человека. «Основание всей человеческой жизнедеятельности ищется теперь отнюдь не в разуме, а в неких безличных силах человеческой природы — воле, стремлении, жизненном порыве» [6].

Все эти процессы отразились в современной литературе, с ними было связано (но отнюдь не прямо и непосредственно) и видоизменение жанров, вытеснение больших форм повествования малыми. Некоторые критики тех лет отмечали эти тенденции. «Центр тяжести в психике человеческой для людей 60-х годов, — писал Д. Овсянико-Куликовский, — помешался в области мысли, понятий, идей, миросозерцания. Для людей 70 — 80-х годов он передвинулся в другую область — наследственности, исторически сложившихся навыков, чувств и настроений, вообще — той сферы духа, которую можно назвать иррациональною» [7].

Одна из причин того, что современники рубежа веков не сразу признали ведущее положение малых жанров, была в том, что в эти годы, как и прежде, роман продолжал находиться в сфере читателе с кого внимания (один за другим выходили романы Боборыкин, Мамина-Сибиряка, Вас. Немировича-Данченко, Шеллера-Михайлова и др.). Устойчивым было и мнение читателей, которые именно с этим и только с этим жанром связывали будущие достижения русской литературы.

И при всем том, чем дальше, тем с большей силой и остротой внимание читающей аудитории (и в России и за границей) станут привлекать проблемы, которые поставят в своих произведениях не романисты, а очеркисты, авторы рассказов и повестей.

Одни из критиков полагали, что подобная ситуация возникла потому, что писатели порвали с лучшими традициями предшествующих романистов. Другие, напротив, считали, что следовало говорить не об отрицании традиций, а о нетворческом использовании их И действительно, значительно чаще в этот период приходилось встречаться с романистами, которые, при всей их чуткости к злободневности, были в основном лишь добросовестными учениками предшественников. Это касалось и романной техники, и, главное, воззрений на мир и человека, уровня понимания его характера и системы взаимосвязи его с действительностью. В большинстве своем эти беллетристы, условно говоря, равнялись на тип романа, который принято называть «тургеневским» (примечательно, что новаторские поиски и открытия таких романистов, как Достоевский и Толстой, остались вне их внимания).

Характеризуя типологические черты такого романа, указывает обычно на то, что он был возможен и обязателен при вполне определенной концепции личности, которая восходила к гегелевскому пониманию человека (человек – «верховный носитель общественных условий»).