О Пушкине: Страницы жизни поэта. Воспоминания современников

Я погибал… Святой хранитель
Первоначальных бурных дней,
О дружба, нежный утешитель
Болезненной души моей!
Ты умолила непогоду,
Ты сердцу возвратила мир,
Ты сохранила мне свободу,
Кипящей младости кумир!

Под Эпилогом означено: «26 июня. 1820. Кавказ».

Выше замечено, что кавказская поездка дала Пушкину богатый запас поэтических впечатлений. «Питаясь чувствами немыми», наблюдательный и впечатлительный поэт принял на душу всю роскошь и разнообразие новых для него картин. Рассказывая нам впоследствии о судьбах своей Музы, он говорит:

Как часто по скалам Кавказа
Она Ленорой при луне
За мной скакала на коне[335]

.

Или:

Её пленял наряд суровый
Племён, возросших на войне,
И часто в сей одежде новой
Волшебница являлась мне;
Вокруг аулов опустелых
Одна бродила по скалам,
И к песням дев осиротелых
Она прислушивалась там[336]

.

Быть может, к воспоминаниям об этой жизни принадлежат и стихи 1828 г. Не пой, красавица, при мне.

Увы! напоминают мне
Твои жестокие напевы
И степь, и ночь, и при луне
Черты далёкой бедной девы.

Глубокая задушевность этих стихов заставляет думать, что они связаны с каким-нибудь действительным случаем, и в них, может быть, заключена какая-нибудь биографическая черта. Но подробностей, разумеется, нечего спрашивать. Во всяком случае поэтический отчёт о своём путешествии Пушкин даёт в Кавказском Пленнике.

И видит: неприступных гор
Над ним воздвигнулась громада —
Гнездо разбойничьих племён,
Черкесской вольности ограда…

Тоску неволи, жар мятежный

В душе глубоко он скрывал,
Влачася меж угрюмых скал.
В час ранней, утренней прохлады
Вперял он неподвижный взор
На отдалённые громады
Седых, румяных, синих гор.
Великолепные картины!
Престолы вечные снегов,
Очам казались их вершины
Недвижной цепью облаков,
И в их кругу колосс двуглавый,
В венце блистая ледяном,
Эльбрус огромный, величавый,
Белел на небе голубом…

Меж тем, померкнув, степь уснула,

Вершины скал омрачены,
По белым хижинам аула
Мелькает бледный свет луны;
Елени дремлют над водами,
Умолкнул поздний крик орлов,
И глухо вторится горами
Далёкий топот табунов.

То же самое отчасти повторено в вышеприведённом отрывке из письма к брату.— К поэтическим заметкам и воспоминаниям о Кавказе принадлежит, наконец, четверостишие в альбоме Онегина, любопытный обращик пушкинской наблюдательности :

Цветок полей, листок дубрав
В ручье кавказском каменеет;
В волненьи жизни так мертвеет
И ветренный и пылкий нрав[337]

.

Поездка на Кавказ ограничивалась минеральными водами: дальше в глубь Кавказа Пушкин не ездил в этот раз и не видал ни Терека, ни Казбека. В первых числах августа путешественники наши окончили купанья и отправились на южный берег Крыма. Путь их лежал по земле черноморских козаков, вдоль берегов Кубани, вблизи немирных черкесских аулов. Тут опять новые картины и новые, небывалые впечатления. «Видел я берега Кубани,— продолжает Пушкин в письме, из которого выше приведён отрывок,— любовался нашими козаками; вечно верхом, вечно готовы драться, в вечной предосторожности! Ехал в виду неприязненных полей свободных горских народов. Вокруг нас ехали 60 козаков, за нами тащилась заряженная пушка с зажжённым фитилём. Хотя черкесы нынче довольно смирны, но нельзя на них положиться; в надежде большого выкупа они готовы напасть на известного русского генерала, и там, где бедный офицер безопасно скачет на перекладных, там высокопревосходительный легко может попасться на аркан какого-нибудь чеченца. Ты понимаешь, как эта тень опасности нравится мечтательному воображению. Когда-нибудь прочту тебе мои замечания об черноморских и донских козаках; теперь тебе не скажу об них ни слова».