О сапожнике Матоуше и его друзьях

Протяжное, унылое вступление без ритма. Вдруг внезапный удар, бешеный и дикий. Засвистел кларнет, запрыгали палочки по барабану, взметнулся и замелькал по струнам смычок.

Взметнулась и душа у Матоуша; все закружилось перед его взором. Вот перед глазами промелькнула девочка в красном корсаже, с которой он танцевал перед венгерской гостиницей в пору своих странствований. Он вскочил как полоумный и пустился в пляс. Подпрыгивал, вытянув руки, словно поднимая и обнимая девушку, приседал, топал ногами, так что стекла звенели, махал руками, словно хотел весь мир втянуть в этот дикий танец. Ребята играли вдохновенно, их глаза искрились, щеки горели. Маленькая горница наполнилась таким грохотом, что вся изба дрожала.

— Господи боже мой, что это у нас такое делается? — удивлялась Бедрникова, возвращаясь из гостей и безуспешно стуча в дверь. Ее не слышали. Тогда она застучала кулаками в оконное стекло, и Бенда открыл ей.

— Что вы делаете?! — всплеснула мать руками, увидев на полу поваленные стулья, у полки два разбитых горшка, а у печки раскиданные поленья.

Матоуш отозвался:

— Это я!

Она не стала упрекать сапожника. Она всегда боялась его, а сегодня тем более — она знала от соседей, как он богохульствовал в костеле. Зато сыновьям попало:

— Хорошо же вы празднуете божье воскресенье! Вместо того чтобы молиться, тешите здесь дьявола своим гамом.

— Мы молились по-своему, — рассмеялся Матоуш и, попрощавшись с ребятами, вышел из избы.

Бедрникова погрозила ему вслед кулаком, подошла к кропильнице со святой водой, стоявшей у двери, смочила пальцы, перекрестилась и глубоко вздохнула:

— Чертов сын!

Что Матоушу придется сидеть в тюрьме, об этом уже чирикали воробьи на крышах. Об этом только и говорили в горах и долине; весть распространилась и по окрестным деревням. За Матоушем числилось много преступлений: нарушал религиозные обряды, богохульствовал, топтал «общинное право», сопровождая это опасными угрозами, натравил безземельных на богатых и вызвал кровопролитную драку, избил ростовщика. Целая груда судебных параграфов ухмылялась ему в лицо, показывая язык. Уже допросили свидетелей; написали длинные протоколы, но следствие затянулось. Прошло рождество, прошли морозы, постепенно таял снег, то здесь, то там появлялись проталины, выглянули головки подснежников, и только в марте состоялся суд. Матоуш держал себя перед господами заносчиво, даже вызывающе. Он осмелился сказать, что бедняка до сих пор еще никогда и нигде не признали правым, что все бесправие в мире должно исчезнуть и этому поможет беднота, словом — наговорил таких вещей, что у судей глаза на лоб полезли. Они не успевали даже прервать его и пригрозить карцером. И все же Матоушу повезло. Помогло ему то, что он был сапожником.

В числе судей был старый масон. Официально, как чиновник, он обязан был посещать церковь, втайне же смеялся над этим. Официально он носил в костел красиво переплетенный молитвенник, но вместо молитв там были вставлены сочинения Вольтера. Официально он должен был ходить на исповедь, а втайне шептал известные слова великого атеиста: «Écrasons l’infâme!»[14] Официально он осуждал тех, кто совершил преступление против государства или против святой церкви, а втайне при первой возможности способствовал вынесению более легкого приговора.

— Запущенное воспитание… Хорошее поведение в прошлом… Полное признание совершенных преступлений… Человек слабого рассудка… Введен в заблуждение газетами, листовками и различными книгами; виновата и нынешняя эпоха всеобщего нравственного и прочего разложения… К тому же сапожник! У сапожников это вошло в привычку… Они не могут ничего поделать… Это уж у них в крови от рождения, по наследству от отцов!

Таковы были обстоятельства, которые облегчили судьбу Матоуша. Ему дали всего четыре месяца тюрьмы.

— Что это по сравнению с вечностью!.. — улыбнулся он, выслушав решение суда.

— Много тебе дали? — спросила мать, едва он открыл дверь.

— Только четыре месяца… Принес мне Гонза Доубалек газету?

— Она там, на столе… Только сначала поужинай. — Мать высыпала на стол картошку.

— Ешь и брось читать!

— Чтоб они провалились! — выругался Матоуш, швырнув газету на стол.

— Что такое, что случилось?

— В Моравии, в Кромержиже, разогнали сейм. Новый император отменил все, что обещал старый; значит, все останется, как раньше.

— Снова будет барщина?

— Наверно.

Мать вздыхала, сын ругался. Грустно стало в избе. Ночью старушке снилась барщина, сыну — суды и сейм. Но когда они встали утром, на душе стало веселее: на улице уже вступала весна в свои права. Жаворонки, скворцы и прочая птичья мелюзга принесли весну в своих горлышках и клювах. На проталинах весело кивали белыми головками подснежники. Пробуждающаяся весна стучала в окна и звала Матоуша на улицу. Он послушался и почувствовал, что его глаза, уши и он сам полны дыханием весны. На улице он засмотрелся на двух сидящих на ясене пеночек; они с упоением распевали свои песенки, а потом улетели в синее небо.