Что делать? Начинаем вспоминать, нет ли у кого поблизости знакомых с телефоном… (Боже мой! Как давно это было! О сотиках никто ещё понятия не имел.)
Находим знакомого. Вламываемся в чужую квартиру. Звоню Синякину. А он вдребезги простужен, принимает ванну.
— Серёжа! — кричу я в трубку. — Поэта забрали! Друга! Выручай!..
— Человек — хороший? — угрюмо уточняет Синякин.
Я запинаюсь.
— Т-то есть… как?.. Он замечательный поэт!
— Да что ты мне тут о поэзии! Человек он — хороший?
— Х-хороший…
И простуженный Серёжа, наскоро вытершись, едет в центр — выручать друга своего друга. Выходит из трамвая мрачный, насупленный. Времени года не помню, но точно не лето, потому что все в пальто.
Жду перед Центральным отделением. Долго жду. Наконец из вечерних сумерек появляются две фигуры. Они.
— Представляешь? — злобно сообщает Синякин. — Договорился, штраф за него заплатил. Говорю: «Пошли». А он мне: «Можно я ещё посижу? Тут интересно…» Падший ангел!
Поравнявшись с историческим столбом, приостанавливаемся.
— Этот?
— Этот.
— Ну и как ты это сделал?
Поэт с удовольствием повторяет удар ногой по афише. Рядом мгновенно вырастают двое в форме.
— Всё в порядке, ребята, — успокаивает их Синякин. — Следственный эксперимент.
А сколько раз он выручал Бориса Завгороднего! Звонит в вытрезвитель:
— Привет! Это Синякин. Слушай, у вас там мой человек сидит…
— Как фамилия?
— Завгородний.
На несколько секунд дежурный немеет.
— Серёжа, — вновь обретя дар речи, медленно выговаривает он. — Ты знаешь, как мы тебя уважаем. Ради тебя мы распустим весь вытрезвитель… За этого — не проси.
Выясняется, что Боря, воспользовавшись правом на звонок, связался по милицейскому служебному телефону с библиотекой Конгресса США.
Нет больше ни Серёжи, ни Бори. Оба ушли в один год. В один страшный две тысячи двадцатый год.
Опустел Волгоград.