О сколько счастья, сколько муки… (Погадай на дальнюю дорогу, Сердце дикарки)

— Кто ж в том виноват? — резко спросил Илья. — И жалуешься на что? Ты ведь своего добилась. Настоящая бари раны[31] — при доме, при золотишке и при жулике своем.

Данка быстро взглянула на него, но ничего не ответила. Ее длинные худые пальцы нервно затеребили бархотку на шее. Илья смотрел на бархотку с крошечной голубоватой жемчужиной и не мог понять, почему он не уходит. Других дел нет будто, кроме как с этой потаскухой разговаривать… Хотя, если подумать, чем она потаскуха? Всяк ищет где лучше. Кто от счастья откажется, если оно само подплыло и в руку ткнулось? А Данка — таборная, у нее хватка мертвая, своего баба не упустила. Если бы не Кузьма…

— Мне бы поговорить с тобой, морэ, — наконец сказала Данка. — Все-таки столько лет не видались. Хочешь, пойдем ко мне? У меня и вино найдется.

Илья колебался. Он отчетливо понимал, что, если об этом его гостевании узнает Митро, то убьет Илью на месте. С другой стороны, страшно хотелось посмотреть, как может устроиться в жизни таборная босявка без единого родственника. Да и не похоже, чтобы она от счастья светилась. Неужто поджаривать начало?

— А Навроцкий где? — осторожно поинтересовался он.

— Боже мой, да откуда я знаю? Четвертый день не появляется…

Это решило дело.

— Ну, идем, пхэнори. Показывай, как живешь.

Илья знал, где находится особняк Данки, с месяц назад его показал другу Кузьма. Обыкновенный дом с мезонином, скрытый в глубине яблоневого сада, темный и неприветливый, Кузьма в сердцах обозвал его «кутузкой». Калитку открыл старик-дворник, покосившийся на спутника хозяйки с крайним недоверием. На крыльцо выбежала молоденькая горничная в сером платье.

— Маша, никого не принимать, — строго приказала Данка. — Из ломбарда придут — говори, нету дома. Принеси вино в нижнюю гостиную. Придет барин — скажи ему… Нет, ничего не говори. Пускай. Все, ступай.

Горничная ушла. Илье пришлось сделать усилие, чтобы закрыть рот. Вон как она научилась… Будто всю жизнь прислуге приказы раздавала.

— Идем, Илья.

В большой гостиной с розовыми обоями и ореховой мебелью Данка указала ему на широкий бархатный диван. Илья как можно уверенней уселся, оглядел комнату.

Черт знает что. Паркет, зеркала, хрустали разные… Портрет какой-то на стене в раме болтается. Кого это Данка, интересно, туда пристроила? Господа — те хоть родню свою на стены лепят, князьев да графьев. А цыганке кого вешать, если ее бабке на ярмарке руку золотили, а дед в это время краденых коней сбывал?

— Мангав, Илья, пи[32].

Илья отвернулся от портрета и увидел, что горничная ставит на низкий столик поднос с вином. Данка взяла один бокал, улыбнулась:

— Что ты так смотришь? Я семь лет ни с кем по-цыгански не говорила.

— Ну, и не велика печаль, — отозвался он, беря бокал. Вино оказалось хорошим, чуть терпким, согревающим нутро. — Дай тебе бог еще сто лет не говорить — зато жить как жила.

— Жить как жила? — Снова горькая улыбка, старившая Данку на несколько лет, тронула ее губы. — Боже сохрани…

— Да что ж тебе не слава богу? — наполовину искренне, наполовину издевательски поинтересовался Илья, ставя бокал на стол. — Только не говори, что тебе по ночам во сне наш Кузьма является.

— А… — Данка встала, прошлась по комнате. Остановившись у окна и глядя на серую улицу, вполголоса спросила: — Так ты меня тоже судишь за это?

— Я тебе не судья, — буркнул Илья. — Всяк живет как может.

— Не брехай! — сердито возразила она. — Я понимаю, цыганки злятся — завидуют, наверно, дуры. Знали б они… Но ты-то чего, морэ, ты-то? Ты же знаешь, как у меня все сложилось!

— Знаю. Потому и говорю.

Данка молчала, стоя у окна и водя пальцем по покрытому каплями стеклу. Илья вздохнул, опустил голову. Да… Уж кто-кто, а он знал. И разве забудешь ту трижды проклятую свадьбу в таборе? Семнадцать лет прошло — а будто вчера.

— Может, мне из хора уходить не надо было? — донесся до Ильи задумчивый голос Данки. — Да, наверное, зря я ушла. Все с того и началось. Но очень уж дуре в «Яр» хотелось. Вот там-то, думала, настоящие богачи-цыгане, золото горстями меряют… Пожила, присмотрелась — а цыгане-то те же. Публика, правда, почище, миллионщики наезжали чуть не каждую ночь. Деньги, цветы, камни дорогие… Я ведь, Илья, такого сроду не видела, в таборе и сотой доли таких денег в руках не держала! И решила тогда — заживу как графиня, всем назло! Ко мне ведь купцы именитые ездили, Курицын, миллионер, граф Суровцев чуть не застрелился, замуж звал… Но я не соглашалась, всем отказывала. Думала — что толку одного доить, если десяток можно? Стала деньги собирать, золото откладывала. Цыгане завидовали, а уж цыганки… Шипели, как змеи подколодные, хоть я и в хор много отдавала…

— Кузьму не вспоминала? — не утерпел Илья. Данка стремительно развернулась к нему, и он увидел злые слезы в ее глазах.