О сколько счастья, сколько муки… (Погадай на дальнюю дорогу, Сердце дикарки)

Он не договорил: Илью словно пружиной сбросило с дивана. Данка вскочила, вскрикнула, всплеснула руками, но ничего не помогло: Илья и Навроцкий, сцепившись, покатились по полу. Илья был сильнее и довольно быстро уселся верхом на вырывающегося поляка. Через минуту Данка взмолилась по-цыгански:

— Илья, ваш дэвлэскэ, ту умарэса лэс![33]

— Гара трэби…[34] — пропыхтел он в ответ, опуская кулак. Наклонившись к неподвижно лежащему Навроцкому, предупредил: — Попробуешь, свиненыш, на сестре отыграться, башку сверну!

Поляк не подавал признаков жизни. Илья встал, одернул измятую, насквозь мокрую от слез Данки рубашку и зашагал к двери.

Он был уверен, что Данка останется с Навроцким, но она вышла вслед за Ильей во двор, у калитки молча протянула руку. Он взглянул в ее мокрые, усталые глаза. Нет, ничем тут не помочь.

— Держись, девочка. — Илья отпустил ее холодные пальцы и, не оглядываясь, поспешил на серую от дождя Воздвиженку.

* * *

Над Калитниковским кладбищем — иссиза-черные тучи, мелкий дождь, пестрящий могильные плиты, тишина. Илья сам не знал, зачем явился сюда: не могла же Маргитка прибежать на встречу в такую собачью погоду… Возле часовни, конечно, никого не было. Илья посидел немного на мокром камне, пожевал травинку, встал, уже собираясь уходить, но из-за поникших кустов вдруг появился Никодим со своим заступом.

— А, ты… — без всякого удивления сказал он. — Чего сидишь? Не придет она сегодня.

— Ты почем знаешь? — буркнул Илья. Несмотря на всегда безразличный вид старика, он чувствовал себя в обществе Никодима неловко. Все казалось, что в мыслях старик смеется над ним: «Эк тебя вляпало, цыган, на старости лет… И охота чепухой в твои годы заниматься?»

— Я все знаю, — без улыбки ответил Никодим. — Ладно, пошто мокнуть-то? Пошли ко мне, чаю дам. Али покрепче чего.

Идти к Никодиму Илье не хотелось. Но еще больше не хотелось возвращаться домой, к Настьке на глаза, и он, кивнув, поплелся вслед за стариком сквозь мокрые крапивные заросли к избушке.

В сторожке было тепло и сухо. Никодим снял с печи чайник, наполнил большие кружки с выщербленными краями, вытащил из валенка в углу начатую бутылку водки. Все это он проделал молча, к радости Ильи, которому разговаривать ничуть не хотелось. Поблагодарив кивком, он взял протянутую кружку, вылил водку в чай, чем вызвал недовольную гримасу у старика, отхлебнул кипятку. Чувствуя, как расходится по телу приятное тепло, задумался. Не о Данке. Это уже пропащая душа.

Ему-то что теперь делать, господи? Угораздило же связаться на четвертом десятке с сопливой девчонкой! Вот и вари башкой, старый дурак, соображай, как быть и куда оглобли поворачивать… В самом деле, что ли, бросить все? Уже месяц Маргитка долбит ему мозги: «Уедем, уедем… В Бессарабию, в Крым, отсюда подальше…», а ему нечего ей отвечать. На кого он, спрашивается, семью оставит? Мальчишки едва подросли, Гришку, балбеса этого с его скрипкой, давно пора женить, Дашку… Дашка — вовсе особый разговор. И Настя, Настя…

Неужели правы были они все — и Митро, и Яков Васильич, и Стешка, и… и даже Кузьма? Одни несчастья Настьке от него? И кем он будет, если оставит ее сейчас, когда она не девчонка давно, и семеро детей на шее, и не сегодня завтра внуки пойдут? Не пропадет его жена, конечно… Здесь, в хоре, со своими, ей хорошо. Будет петь, ездить в ресторан, и поклонники все прежние остались — каждый день наезжают, до ночи покоя нету: «Ах, Настасья Яковлевна, ах, несравненная, ах, соловей курский…» Тьфу. В молодые годы всю душу ему истрепала, и сейчас — мочало сначала… Может, так ей и лучше будет. Может, и давно следовало это сделать — не мучить ее, отпустить к своим… Столько лет с ним прожила, как на каторге, а зачем? Видно же, что только и думала о Москве, хоре да своих романсах. Кто знает, может, уйдет он — Настька и обрадуется… Илья вздохнул, поставил кружку на стол, взъерошил мокрые волосы. Нет, ерунда это все. И плохи его дела, если самому себе врать как сивый мерин начал.

Но Маргитка, Маргитка… Куда ее-то денешь? Девчонка совсем с ума сошла, уже чуть ли не узел связывает, готова бежать с ним на край света, ни о ком не думает: ни о себе, ни об отце с матерью. И что он ей должен говорить? Как откажешься теперь от этих глазищ зеленых, от кожи — гречишного меда, от рук тоненьких и горячих, от груди, волос, от слов ее бестолковых? Ничего не побоялась, а ведь бабы за такие вещи всегда втрое платят… Дни напролет стоит перед глазами Маргитка, манит недобрыми глазами, улыбается, тянет руки. Дни напролет — только она в мыслях. А те короткие часы, когда Маргитка была в его руках, когда Илья откидывал теплые волосы и пил губами тонкую шею, ронял голову между тугих маленьких грудей, целовал их, шепча такие слова, за которые и в молодости сгорел бы со стыда… Что греха таить, только этими часами он и живет вот уже второй месяц, только о них и думает, только их и ждет. Пропала его голова, и чем их связь с Маргиткой кончится — даже представить страшно. Погубит он девчонку, и она его подведет под монастырь, потому что за все в жизни надо платить.