О сколько счастья, сколько муки… (Погадай на дальнюю дорогу, Сердце дикарки)

Не нужно ничего — ни слов, ни сожалений,
Былого никогда нам больше не вернуть.
Но хочется хоть раз на несколько мгновений
В речную глубину без страха заглянуть…

Пусть эта глубь — безмолвная,

пусть эта даль — туманная,
Сегодня нитью тонкою связала нас судьба.
Твои глаза бездонные, слова твои обманные
И эти песни звонкие свели меня с ума…

Романс кончился. Мягко вздохнув, смолкла гитара. Илья стоял с низко опущенной головой, не решаясь встретиться глазами с женой. Он сам не знал, чего боится, но чувствовал: один-единственный Настькин взгляд, и он невесть что сотворит.

В полной тишине с дивана поднялся Сенька Паровоз, быстро перешел комнату, не скрывая восторженного изумления на лице. Сейчас особенно было видно, как еще молод этот знаменитый на всю Москву налетчик. Подойдя к Насте, он уставился на нее в упор. Та, уже успев вытереть слезы, встретила его спокойным ясным взглядом.

— Откуда ты, мать? — с запинкой проговорил Сенька. — Я… тебя не видал тут ране.

— Разумеется, — улыбнулась Настя. — Я здесь в гостях. Зови меня, парень, Настасья Яковлевна.

Она протянула руку. Сенька осторожно взял ее в обе ладони, спросил:

— Можно?.. — И, дождавшись улыбки, неумело поцеловал. Затем, спохватившись, полез в карман, вытащил деньги не считая.

— Вот… Это — тебе. Все тебе. И это…

Смятые ассигнации усыпали подоконник, несколько бумажек упали на пол. Настя кивнула:

— Спасибо, молодец. — И, не поднимая упавших билетов, отошла. За ассигнациями Сенька нагнулся сам, собрал их все, передал Илье. Он взял не кланяясь, краем глаза увидел бледное, застывшее лицо Маргитки с закушенными губами. Забившись в угол дивана, она ненавидящим взглядом смотрела на Настю.

— Иезус Мария… Настасья Яковлевна? Илья! Вы? Это вы?!

Все в комнате обернулись на этот возглас. Заволоцкий, бледный, с дрожащими губами, утративший свой лениво-презрительный вид, неловко поднимался из-за стола. Выйдя, он устремился к Насте, но на полпути остановился, повернулся к своему спутнику и срывающимся голосом сказал:

— Вот, Алеша… Вот она.

— Та самая?.. — прошептал молодой человек, невольно оглядываясь на висящий над роялем портрет. А Заволоцкий уже переводил глаза с Ильи на Настю, растерянно улыбался и спрашивал:

— Но… как же так? Откуда? Из каких степей далеких?.. Господи, как я мог не разглядеть, не узнать так долго…

— А вот я вас сразу узнала, Владислав Чеславыч, — спокойно сказала Настя. — Хоть и изменились сильно. Кудри утратили…

— Да что кудри, что кудри, Настасья Яковлевна! — всплеснул руками Заволоцкий, и Илья, удивленно переводящий глаза с жены на барина, только сейчас сообразил, кто находится перед ним.

Мать честная, сто лет прошло… Отчетливо вспомнился ледяной январский вечер, темный зал, отблески свечей, юноша-студент, смущенно читающий свои стихи, глаза Насти, совсем девчонки, восхищенно сжавшей руки. Кажется, она тогда первой и закричала: «Надо из этих стихов романс сделать!» И получились «Твои глаза бездонные», и он же, Илья, пел это целый сезон.

— Но, как же вы, Настасья Яковлевна? Куда же вы исчезли? Илья, как ты мог ее увезти из хора? Как мог уехать сам?! Видит бог, такого тенора, как у тебя, я больше не слышал нигде и никогда. Слышишь, Алеша, — нигде и никогда! Клянусь великой тенью Чайковского!

— Не трожьте покойников, Владислав Чеславыч, — проворчал Илья. — Теноров на Москве без меня немерено. Рассказали б лучше, сами-то как?

— Да что я… — Заволоцкий отвечал Илье, но не отрываясь смотрел на Настю, и она улыбалась ему глазами. — Что я… В молодости все казалось ветерком, столько было надежд и чаяний, столько прожектов, и вот… Извольте видеть: учитель бальных танцев. Попутно сотрудничаю в «Московском листке» вот с этой юной надеждой отечественной журналистики.

— Да что ж тут плохого? — Настя опустилась на стул, жестом пригласила Заволоцкого сесть рядом. — Это ведь дело, барышень обучать. И в газету писать тоже нужно, если с умом. А стихов больше не сочиняете?

— Ушли вы — и ушло вдохновение, — серьезно произнес Заволоцкий. — Поверьте, как только вы скрылись из Москвы, не смог выжать из себя ни строчки. Даже в университете в Татьянин день. Не так давно видел в магазине ноты нашего с вами романса, который вы только что пели. Разумеется, стоит имя другого автора, название — «Твои глаза зеленые», отчасти изменен текст… Купил как воспоминание о буйной юности. Пылится теперь на полке. А как Илья его пел, боже праведный!

— Он и сейчас не хуже поет, — сказала Настя, и Илью поразила нежность, скользнувшая в ее голосе. Он невольно взглянул на жену, поймал ее улыбку. Притворно нахмурившись, спросил:

— Нэ, со — мангэ тэбагав ваш лэскэ?[36]