О сколько счастья, сколько муки… (Погадай на дальнюю дорогу, Сердце дикарки)

— Сбага[37], Илья, — неожиданно ответил вместо Насти Заволоцкий, и Илья, смутившись, сообразил, что все студенты маслишинской развалюхи вполне сносно изъяснялись по-цыгански.

— Простите, Владислав Чеславыч… Не забыли романэс?[38]

— Кое-что помню. Я ведь часто бываю здесь и в других хорах, занимаюсь изучением цыганского искусства. Но что обо мне! Ты спой, пожалуйста. Мой друг такого, ручаюсь, никогда не слышал… да и не услышит более. Илья, ради бога, «Отойди, не гляди» вместе с Настасьей Яковлевной! Алеша, немедленно сюда!

Но тот уже и сам торопливо подошел, сел верхом на стул и по-детски опустил голову на кулаки. Настя положила руку на гриф гитары мужа. Илья вздохнул и взял аккорд. Перед тем как начать петь, покосился на диван и увидел, что ни Маргитки, ни Сеньки Паровоза нет в комнате.

На улице шел дождь. Невидимые капли стучали по листьям, тихое шуршание наполняло ночной воздух, трава блестела в свете окон. Стоя на крыльце, Маргитка куталась в шаль, с болезненной гримасой вслушивалась в поющие голоса.

— Поет, проклятый… С ней поет! С ней!

— А ты чего хотела? — Стоящий рядом Паровоз вытер мокрое от дождя лицо, усмехнулся. — Она ему жена, а ты кто?

Маргитка молча повернулась к нему. Сенька встретил ее прямым наглым взглядом:

— Думала — не узнаю?

— Да что ты знаешь? — попыталась усмехнуться Маргитка, но губы ее дрожали. Паровоз заметил это, нахмурился. Сказал уже без издевки, злым отрывистым голосом:

— Я ведь не слепой, промежду прочим. И на Калитниковском кладбище тож дела имею. Раз тебя увидел, раз — его. А потом и обоих. Никодим, старый черт, молчит, но вы ж в его хибаре не романцы складываете, поди.

Маргитка, стиснув зубы, упорно смотрела в темноту сада. Ее пальцы судорожно сжимали шаль у самого горла. Не глядя на Паровоза, она хрипло спросила:

— Тебе что до того?

— Спрашиваешь — что?! — Сенька взял ее за запястья, с силой развернул к себе. — А не боишься, что я твоему отцу скажу? Что цыгане твои узнают? Что жена его…

— Нет! — вырвалось у Маргитки. — Паровозик, брильянтовый! Не она только! Христа ради, только не Настька! Илья убьет меня, понимаешь? Убьет!

Семен молчал, улыбался, но лицо его было недобрым. Глядя в упор на парня, Маргитка сдавленно спросила:

— Что взамен хочешь, серебряный?

Семен, не переставая улыбаться, нагнулся к ней и прошептал несколько слов. Маргитка отпрянула как ошпаренная:

— На Хитровку?!

— Как знаешь. — Сенька потянулся всем телом, засвистел. — Ежели нет — прямо сей минут к твоему отцу иду. Иль к Настасье Яковлевне. Такую бабу грех дурить.

— Не ходи. — Маргитка снова стянула на груди шаль, прислонилась к мокрой стене дома. Сквозь зубы сказала: — Будь по-твоему. Мне терять нечего.

Паровоз молчал. Если бы Маргитка взглянула на него сейчас, она увидела бы, что первый вор Москвы изрядно растерян. Но Маргитка, не отрываясь, смотрела в темный сад. А в освещенном доме два голоса — сильный красивый тенор и серебряное меццо-сопрано — сплетаясь, тосковали:

Нам блаженства с тобой не дадут, не дадут,
А меня с красотой продадут, продадут…

Гости уехали под утро. Цыгане разошлись, в доме наступила тишина. Илья и Настя последними поднялись в свою комнату. В темноте Илья, как был одетый, повалился ничком на постель.

— Разделся бы хоть… — попросила Настя.

Он повернулся, приподнялся на локте. Из-под полуопущенных век проследил за тем, как жена зажигает свечу, как, устало вздохнув, садится перед зеркалом и медленно вынимает шпильки из прически. Черные пряди освобожденных волос одна за другой падали на спину. В зеркале Илья поймал Настин взгляд. Опустив глаза, пробурчал:

— И как ты его узнала только? Старик стариком, лысина, как паркет, сверкает…

— Не знаю… Сразу вспомнила.

— Из-за него плакала-то?

— Что? — изумленно повернулась к нему Настя. Поймав напряженный взгляд мужа, взялась за голову, с улыбкой простонала: — Ох, Илья… И когда ты уймешься только? Я ведь уже старуха!

— Хороша старуха… Даже Паровоз этот — и тот ошалел. Все карманы вывернул перед тобой, чуть на колени не упал.

— Ну, Паровоз… Он — мальчик. Поди, и песен-то приличных не слыхал никогда.

— Плакала ты! — упрямо сказал Илья. Он сам не знал, зачем ему понадобился этот разговор, чувствовал, что ищет неприятностей на свою голову, но забыть о светлой дорожке, пробежавшей по Настиной щеке, уже не мог.

— Ну, что ж… плакала. — Настя опустила руки с последними шпильками, перебросила волосы на плечо. Тихо вздохнула. — Тебя слушала.

— Меня?! — растерялся Илья. — Меня?.. А я думал…

У него хватило ума не закончить фразы, но Настя не заметила его замешательства. По-прежнему сидя спиной к мужу, она смотрела в зеркало.

— Я ведь тебе всегда говорила: за твой голос весь хор отдать не жаль. Я еще девчонкой была — разум теряла от него. Сейчас-то ты редко поешь, уж не знаю почему… Но как заведешь что-нибудь, у меня вся душа дрожит. Жаль, что у тебя одни кони в голове.

Илья, не отвечая, поднялся, перешел комнату. Сел на пол рядом с женой.

— Настька… Ничего, если спрошу?

— О чем? — Она не удивилась.