О сколько счастья, сколько муки… (Погадай на дальнюю дорогу, Сердце дикарки)

Первые мгновения Маргитка молча, изумленно слушала его. Ее глаза казались в темноте огромными и черными. Затем вдруг они сузились, верхняя губа по-собачьи вздернулась над некрасиво оскалившимися зубами, и, прежде чем Илья успел заметить эту перемену, Маргитка набрала воздуху и завизжала на весь переулок:

— Что?! Как ты сказал? Кто я, повтори, собачий сын! Повтори мне в лицо, что ты сказал! Я — сука? Я — потаскуха?! Да кто ты такой, чтобы мне это говорить? Да я тебе сейчас зоб вырву! Кто ты мне — отец? Брат? Или муж, может быть?! — Маргитка хрипло расхохоталась. — Муж ты мне? Да? Муж?! Да чтоб тебе сдохнуть, внуков не дождавшись! Чтоб мать твою из гроба выкинули! Чтоб тебе твоя Настька на навозной куче с золотарем изменила, гад вонючий!

Илья молчал, понимая, что девчонка зашлась и теперь ее не заткнешь. Оставалось лишь молиться, чтобы на задний двор не выглянул кто-нибудь из цыган. Сенька Паровоз стоял, прислонившись к стене, озадаченно слушал поток непонятных для него слов, посматривая то на Илью, то на Маргитку. А та вопила все громче, размахивая руками и скаля зубы. С заворчавшего неба упали первые капли, но Маргитка даже не заметила их.

— Ты мне жизнь разломал! Всю меня по ветру пустил! Ты из меня свою подстилку сделал, и я теперь — сука?! Да как у тебя язык не отсох, старый мерин? Как у тебя глотка не сгорела?! Да чтоб твои глаза полопались и вылезли, чтоб твоя печенка позеленела, чтоб кишки выпали наружу! Тер-петь те-бя не мо-гу!!! — В ярости она сорвала с себя монисто — блестящие монетки брызнули в стороны, посыпались в грязь, одна ударила Илью по лицу. Он невольно зажмурился, а когда открыл глаза, Маргитка уже взлетала на крыльцо. Еще миг — и тяжелая, разбухшая дверь захлопнулась за ней. В наступившей тишине ясно слышался звон гитар из ресторана.

— Ох, огонь-девка… — раздался мечтательный голос, и Илья вздрогнул, сообразив, что Паровоз так и не ушел. — Что, мора, — огреб по полной?

— Замолчи.

— Я-то замолчу. — Паровоз закурил папиросу, розовый свет на миг озарил его лицо, забился огоньком в темных, в упор глядящих на Илью глазах. — Вот что, Илья Григорьич… Отвязался б ты от нее.

— Что? — Илья не поверил своим ушам. Паровоз знает?..

— Отстань от девки, говорю. — Сенька затянулся, выбросил почти целую папиросу в грязь. — Тебе она без надобности, поиграешь — выкинешь. И молода она для тебя, как хошь. А я…

— А с тебя ей какой навар? — взял себя в руки Илья. — Не сегодня завтра по Владимирке пойдешь.

— Это как кривая вывезет, — ухмыльнулся Паровоз. — Но помяни ты мое слово — через неделю в хоре с тридцатью тысячами буду. С Дмитрием Трофимычем у меня давний уговор. Плачу деньги — и забираю девку. В Крым с ей поеду.

— Может, и женишься? — зачем-то спросил Илья.

— Может, и женюсь, — жестко, без улыбки ответил Паровоз. — И запомни, этот разговор у меня с тобой последний. Я долго упрашивать не обученный. И чичас бы с тобой не балакал, да Настасью Яковлевну жалко. Подошвы ее ты не стоишь. Все, прощевай.

— Ну, напугал… — сказал Илья в спину уходящему Семену.

Тот не оглянулся и вскоре исчез в темноте, только чмокнула невидимая грязь, когда вор перепрыгивал через забор. Илья постоял немного на крыльце, слушая, как в черном небе рокочет гром. А когда налетевший ветер затрепал ветки кленов и хлынул ливень, вернулся в ресторан.

* * *

Домой приехали глубокой ночью, под проливным дождем. Бежать с Грузинской на Живодерку было близко, но гитаристы боялись за инструменты, да и певицы закричали, что выстудят голоса, и молодым цыганам пришлось под дождем мчаться на угол Садовой за извозчиками. Со всем этим провозились больше часа, но когда пролетки, дребезжа и чавкая колесами по мокрой земле, подкатили к Большому дому, там горели все окна. Цыгане, прикрывая головы гитарными футлярами и шалями, толпой помчались в дом. Вместе с ними, забыв, что он сегодня в хоре за старшего, умчался и Ванька Конаков, и Илье, на свою беду задержавшемуся, пришлось рассчитываться с извозчиками. В дом он вошел один, мокрый и злой. Первым, кто попался ему навстречу, был отчаянно зевающий Митро.

— Ну, как? — спросил Илья, хотя унылая физиономия Митро говорила сама за себя.

— А-а, черти вас всех раздери…

— Опять не слава богу?

— Ну да! Девятая уже! Совсем совесть потеряла, проклятая баба! Назло мне, что ли, она это делает? Режет, без ножа режет, оторва! Все по миру пойдем! Где я приданого на этот Смольный институт наберу?! Чертова курица, семнадцать лет замужем, а рожать не выучилась!

— Да будет тебе… — проворчал Илья. — Какие твои годы? Даст бог, еще сына родишь, а может, и двух… Твой Яшка один семерых стоит. И девки твои — красавицы, их и без приданого в два счета цыгане расхватают.

— Твои бы слова да богу в уши… — отмахнулся Митро. — Ладно, как спели? Как Дашка? Наши кучей влетели, орут, галдят — Дашка, мол, весь ресторан до рыданий довела!

— Так и было. — Илья сунул руку в карман, вытащил пригоршню колец. — Вот, все до единого, спроси хоть наших.

— Верю, — зевнул Митро. — Кинь там в горшок, завтра сочтем. И иди спать, остальные вон расползлись уже.