О скупости и связанных с ней вещах. Тема и вариации

Два еврея встречаются на галицийской станции в вагоне железной дороги. «Куда ты едешь?» – спрашивает один. «В Краков», – гласит ответ. «Ну посуди сам, какой ты лгун, – вспылил первый, – когда ты говоришь, что ты едешь в Краков, то ты ведь хочешь, чтоб я подумал, что ты едешь в Лемберг. А теперь я знаю, что ты действительно едешь в Краков. Почему же ты лжешь?»

[Фрейд 1998: 143–144].

Анекдот, который так или иначе призван считаться еврейским анекдотом par excellence, выступать в качестве парадигмы еврейства, имеет среди огромного числа еврейских анекдотов некое привилегированное положение. Еврейская особенность не в том, что они лгут, это так или иначе делают все, а в том, что они лгут тем, что говорят правду. Они лгут в некоем гораздо более основательном и лицемерном смысле по сравнению с фактической неправдой. Правду они оборачивают в ложь тем, что слишком буквально ее придерживаются. Они хватаются за букву, дух же от них ускользает. Более того: правдолюбие – основная предпосылка, которая вообще делает возможной речь, оно, так сказать, словно префикс перед каждым предложением, так что даже если я говорю «я лгу», имплицитно я в то же время всегда заявляю «я говорю правду, что лгу» (и как раз отсюда не в последнюю очередь происходит парадокс Эпименида). Именно отсюда же знаменитое первое предложение лакановского «Телевидения»: «Я всегда говорю истинную правду». Правда, о которой идет речь, – это правда речевого акта в противовес правде высказывания: последнее противостоит неправде, первый же не имеет противоположности, а открывает само поле речи и возможность (не)правдивой речи как таковой[77]. Речь потерпела бы крах, если бы ее не поддерживала чисто формальная вера в правдолюбие Другого, и получается, что евреи – тот самый народ, который извратил эту основную предпосылку любого акта речи. Еврейство – крах самой речи, самой возможности правдивой речи, крах изнутри, замена конститутивной правды речевого акта ложью на уровне речевого акта, антиподом этой лжи является «фактическая» правда на уровне высказывания. Юмор этого еврейского анекдота как раз в предпосылке, что речь обманывает, что говорящий обманывает каждым своим предложением, что речью как таковой управляет обманчивый Другой. Таким образом, еврей цитирует Священное Писание (в частности, Ветхий Завет, но в принципе ничего бы не поменялось, даже если бы он ссылался на Новый Завет), однако его слова следует понимать под еврейским углом зрения, то есть с предпосылкой «обмана через правду». В конце концов, тот второй еврей может обмануть первого лишь так, что тот первый допустит обман второго, обман как общее средство речи как таковой. Проблема же христиан в том, что они, с одной стороны, предполагают еврейский обман, а с другой – именно это считают залогом собственного правдолюбия. Речь они рассекают надвое, и это не согласно критерию тех или иных высказываний или их содержания, а согласно критерию процесса говорения. По высказываниям как таковым мы не можем судить о еврействе или христианстве, лишь субъект речевого акта, будь то христианин или еврей, в отношении одних и тех же высказываний выносит решение об их ценности. Евреи не просто исключены из логоса, проблема в том, что они представляют внутреннее искажение логоса и поэтому их невозможно поймать на высказываниях, но лишь на речевом акте. Отсюда происходит основная сложность любого антисемитизма, а именно то, что евреев нельзя распознать лишь на основе определенных положительных свойств, но они всегда могут скрыться под арийской внешностью. Они опасны именно потому, что на вид они такие же, как мы, то, что их отличает, – это невидимое место субъекта речевого акта. Субъект еврейского речевого акта – неуловимый, ускользающий, вездесущий, везде и нигде, в итоге он может выступить лишь в виде тела, только на его теле мы можем трассировать и наказать его ложь, так же как его ложь – это всего лишь уловка речевого акта, нацеленная на наше тело. Отсутствующий субъект речевого акта возвращается как кровавый объект.