О Сталине с любовью

— Слов мало. Нужны доказательства, — ответил на это Сталин.

Я поняла эти слова как указание. Собственно, они и были указанием. Рассказала Е.С., что мне удалось (в подробности я, естественно, не вдавалась) поговорить о Булгакове с Вождем и что мне было сказано про то, что нужны доказательства. Е.С. долго и пространно благодарила меня, мне даже стало неловко, а потом спросила, какие именно, на мой взгляд, нужны доказательства. Подумав, я ответила, что решать здесь должен сам Булгаков, кроме него некому, но, несомненно, речь идет о книге или пьесе, и произведение это должно быть полностью советским, то есть таким, чтобы ни у кого, даже у самого предвзятого критика, не было бы повода обвинить Булгакова в чем-то реакционном, буржуазном и т. п.

— Пьеса! Конечно же, пьеса! — воскликнула Е.С. — Пьесы удаются Мише особенно хорошо, к тому же они меньше объемом, написать пьесу можно гораздо быстрее, чем роман, а еще пьесы имеют больший резонанс… Пьеса, и только пьеса! Тем более что он уже второй год обдумывает один замечательный замысел!

Признаюсь честно, что меня несколько удивило подобное высказывание. На мой взгляд, решать, что ему писать — роман, пьесу или поэму, мог только сам Булгаков. Мы давно уже живем вместе с Г.В., мы прекрасно знаем друг друга, но я не рискну, не возьму на себя ответственность решать что-то за Г.В. Особенно если речь идет о такой деликатной сфере, как творчество. Да и вообще, как можно решать за кого-то? В этом есть что-то неуважительное.

У Булгаковых первую скрипку во всем играла Е.С. Не собираюсь вмешиваться в чужие отношения, но позволю себе заметить, что временами эта скрипка начинала звучать чересчур громко. Есть такой метод подчинения, когда подчинение соседствует с восхищением, происходит при помощи восхищения. Безмерно восхищаясь человеком, его приучают к постоянным порциям этого восхищения, как к морфию, и подчиняют. Нет, не так — не приучают, чтобы подчинить, а отрывают похвалами от реальности и подчиняют. Человек витает в облаках и не видит, что творится вокруг. Более того, порой не до конца осознает, что творит сам.

Но как я могу вмешиваться в чужую жизнь? Захотела помочь, помогла, чем смогла, и все. Der Mohr hat seine Arbeit getan, der Mohr kann gehen[62]. Пусть будет пьеса.

Если бы я в свое время узнала, какую именно пьесу собрался написать Булгаков, то непременно бы посоветовала ему изменить замысел. Пусть это выглядело бы неделикатным, но я бы непременно посоветовала. Если видишь, что друг готовится совершить ошибку, твой долг остановить его.

Но я не знала. Замысел до поры до времени держался в тайне или просто не оглашался. Когда же я узнала про пьесу «Батум» (к тому времени прошло больше года после нашего разговора с Е.С.), то советовать было уже поздно. Пьеса была окончена (какие-то мелкие правки не в счет), и на нее возлагались надежды. Большие надежды, просто огромные. Булгаков был уверен, что эта пьеса изменит отношение к нему на всех уровнях. Мыслил он в целом правильно, только не учел одного очень важного обстоятельства — личной скромности Сталина. Или не захотел учитывать, или решил, что кашу маслом не испортить, не знаю, не берусь судить. Знаю только, что мое мнение о пьесе полностью совпало с мнением Сталина. Он сам завел речь о «Батуме» и отозвался о пьесе в том смысле, что написана она хорошим стилем, но на этом ее достоинства заканчиваются. В ответ на мой вопрос о недостатках сказал, что не узнал себя в главном герое, что автор переборщил с романтикой в ущерб исторической правде и что у участников тех событий эта пьеса может вызвать смех или недоумение.

Сталин ожидал от Булгакова советского произведения, такого, например, как «Поднятая целина», а не «Батум». Шанс был упущен. Мнение о Булгакове составилось окончательное, не подлежащее изменению. Булгаков сильно переживал неудачу с «Батумом». Е.С. тоже переживала, возможно, даже сильнее, чем он. Если бы не болезнь, приведшая к смерти, то кто знает, что было бы потом, после того как страсти вокруг «Батума» улеглись бы. Жизнь могла бы предоставить Булгакову еще один шанс, и вдруг… Но что толку мечтать, если его давно уже нет в живых. От Булгакова мне остались воспоминания и книжечка рассказов с надписью: «Любови с любовью и уважением». Г.В. считает, что для подаренных авторами книг нужно завести особые полки, а я не соглашаюсь, храню их среди прочих книг, так мне почему-то хочется. Кажется, что так правильнее.

Кому-то судьба благоволит, кого-то жестоко преследует. Хорошо, когда чувствуешь в себе силы переломить судьбу, пойти наперекор обстоятельствам и одержать победу. Но это удается не всем и не всегда. Жаль… Очень жаль… Жаль Булгакова и много кого еще жаль…

— Чего тебе хочется больше всего на свете? — спрашивали меня в детстве.

— Чтобы всем всегда было хорошо, — отвечала я.

В моем детском представлении именно такой виделась счастливая жизнь, когда всем вокруг хорошо. Жаль, что так не бывает.