О старых людях, о том, что проходит мимо

Все его родственники, эти дядюшки и тетушки, были несчастливы в семейной жизни. Теперь они состарились, и былое миновало… Прошло… Ждет ли его, еще молодого, то же самое? Он становится старше, навалится ли на него то же самое? О старость, старость! Какой это кошмар – постареть, увидеть, как перед тобой открывается этот мрачный зимний горизонт. Жизнь посмеется над твоей изящной внешностью, которой ты так гордишься, – это еще полбеды; над твоим талантом, которым ты так гордишься, – это уже хуже, но ведь она посмеется над всем твоим физическим и нравственным существованием – вот что ужасно! Жизнь не сломит тебя разом… это будет постепенное увядание молодого, свежего тела, усыхание ума и интеллекта… О, состариться так, как grand-maman и grand-papa Такма – настоящий кошмар! Да, они дряхлые старики, но все еще живут, хоть обоим и за девяносто. Кажется, их еще связывает какое-то чувство, какое-то воспоминание. Как знать, быть может, они еще разговаривают… о прошлом… Но дожить до такой старости, до девяноста семи лет… Нет, нет, ни за что, лучше умереть прежде, чем увянешь, прежде, чем усохнешь! Его бросило в дрожь, в холодный пот от мысли, что и он может дожить до такой старости, до девяноста семи лет… О боже, о боже, нет, нет… Умереть молодым, чтобы все закончилось для него, пока он еще молод! Лот не был пессимистом, он любил жизнь, жизнь прекрасна, жизнь сияет красотой, на свете столько всего красивого, в искусстве, в Италии, у него самого в голове; в душе у него сейчас жило чувство, благодаря Элли… Но он любил свежую, молодую жизнь и не хотел думать об увядании… О, свежесть, вечная свежесть, вечная молодость! Вот бы умереть молодым, умереть молодым! Он возносил эту молитву к Тому, что считал своим Божеством: к Свету, к Тайне – но что, возможно, не станет слушать его, Лота, молитву из непроницаемых глубин собственного Величия, ведь Лот так мал, так эгоистичен, совсем не мужественен, совсем не смел и так тщеславен, о, так невероятно тщеславен! Ведь он знает себя! И не прячется от себя! Видит себя самого насквозь!

Расхаживая по комнате, он не услышал, как открылась дверь.

– Пятьдесят фунтов отправлено!

Лот вздрогнул. Перед ним стояла его мать, точно маленькая фурия: по-детски голубые глаза сверкали, как у маленького демона, а рот был как у напроказившего дитяти.

– Ах, maman!

– Лот!!! Что случилось?

– Со мной? Ничего…

– Мальчик, мой мальчик, что с тобой случилось?

Лот дрожал, точно в лихорадке, и был бледен как полотно. Он попытался овладеть собой, проявить мужество, смелость, решимость. Но его накрыло черной волной ужаса. В глазах потемнело…

– Дитя мое, дитя мое, что с тобой?

Она обняла его, повела к дивану.

– Ах, мама! Что если я состарюсь! Что если я состарюсь!

– Тише, малыш, тише…

Она гладила его по голове, лежавшей у нее на плече. Она знала его таким, знала эту его слабость, эту болезнь; страх старости время от времени одолевал его, и тогда он прижимался к ней и повторял: «Что если я состарюсь, что если я состарюсь…» Это была его болезнь, его слабость, она знала его таким и держалась сама очень спокойно, как держалась бы, если бы у него была лихорадка. Она гладила и гладила сына по голове, стараясь не испортить ему пробор. И целовала, целовала… Лаская Лота, она чувствовала: ее материнские руки должны его успокоить.

– Тише, малыш, тише…

На миг он и правда стих.

– Неужели ты уже сейчас так боишься, что когда-нибудь… через много лет… ты состаришься? – спросила maman Отилия, с невольной грустью в голосе.

– Да…

– Мне это тоже было тяжело. Но ты… Ты еще такой молодой!

Он взял себя в руки и застыдился.

Оказывается, он такой же ребенок, как и она, больной, слабый, порой истеричный.

В этом страхе старости и проявлялась его истеричность.

И он искал утешения у своей матери, которая не была матерью.

Но он взял себя в руки и застыдился.

– Да, правда! Я ещё такой молодой! – произнес он, пытаясь изобразить безразличие.

– И ты скоро женишься, твоя жизнь еще только начинается…

– Оттого что я женюсь?

– Да, оттого что ты женишься! Хоть бы ты был счастливым, малыш, а не… не таким, как твоя мать!

Он вздрогнул, но сразу же улыбнулся. Он взял себя в руки и одновременно взял в свои руки и maman, у которой минуту назад искал утешения, но которая только ласкала его. И теперь он погладил ее по голове и нежно поцеловал.

– Бедные мы людишки! – сказал он. – Наши мысли и поступки иногда бывают такие странные… Мы все больные и старые… даже в молодости. Мамуля, нам надо с вами серьезно поговорить… По-настоящему серьезно. Но в другой раз. Нет, не сейчас, сейчас мне надо работать… Идите к себе и не волнуйтесь… и не сердитесь… Со мной уже все в порядке, честное слово. Но и вы не превращайтесь обратно в фурию…

И Лот засмеялся про себя со злорадством.

– А все-таки я послала ему пятьдесят фунтов! – сказала она в дверях.

И ушла.

Он покачал головой…