О том, что есть в Греции

Янис – фармацевтический представитель, рыхлый и добрый, как Пьер Безухов. Холостяк, романтик и пьяница. Он подробно перчит мясо, с аппетитом ест. Свинина отдает ему в нос, как шампанское. Он гасит участившееся сердцебиение стаканом темного вина. Загривок у него потеет, лицо становится красное, как скатерть.

– Похоже, что женщинами ты интересуешься гораздо меньше! – поддевает его внимательно наблюдающий за ним Костас.

– Это потому, что у них нет хрустящей корочки, – отвечает с набитым ртом Янис. – Как дела на работе?

– Да что работа… – неопределенно отвечает Костас, наливая себе диетической кока-колы. – За столом не очень-то об этом порасскажешь. Вот я – кассир. А вижу побольше врача «Скорой помощи». Вокзал же. Одни встречаются, другие расстаются. Вечно кто-то рыдает. То с собой кончают, то наркоманы. Познакомился тут с одной. Говорила, что дочь посла Греции в Канаде. Якобы попала там, в Канаде, в аварию и кто-то подсадил на наркоту, ну, чтобы больно не было. Сама под кайфом, и ребенок, главное, у нее маленький такой. Я ей говорю: ребенок-то в чем виноват? Она: на терапию денег нет. Ну, дал ей денег. Потом вижу ее – она опять в астрале. Развела меня на бабки. Что мне делать? Я раньше переживал, теперь мне все равно. Привык.

Янис вытирает рот салфеткой, подпирает рукой голову:

– Я работаю в больницах и тоже всякое видал. Нервничал. Теперь спокойный стал, как патологоанатом. Единственное – не могу, когда дети болеют. Мне когда в детскую больницу надо, я перед входом плачу, а потом иду работать.

Костас отворачивается. Его грустный затылок напоминает мне о картине «Возвращение блудного сына».

– Да успокойся ты. Выпей, – протягивает ему стакан Янис.

– Не могу ж я, – прижимает руку к сердцу Костас. – Не лезет. Катерина, прости, кажется, мы загубили тебе праздник.

– Да вы что, ребята! Все хорошо.

– Спасибо тебе большой, красивый госпожа! – отвечает Костас.

Собаки

Большинство наших агиос-стефановских собак обитают на железнодорожной станции. Они косматые и мрачные, как декаденты. Все мужского пола, холостяки. Спят под лестницей, встают поздно, когда нормальные люди уже давно на работе, долго разминают пасть на зевках, потом, шатаясь от лени, направляются завтракать в соседнюю таверну. После обильной еды возвращаются под лестницу валяться. По вечерам устраивают поэтический перелай: черный вожак направляет морду, обтрепанную верленовскими страстями, на луну и делает длинный басовый зачин гекзаметром. Рыхлый блондин с откушенным ухом в ответ заливается истерическим амфибрахием на октаву выше. Остальная компания – двое-трое зачуханных барбосов в колтунах – хором вклинивает короткие ямбы.

В районе станции живет еще одна собака. Примечательная особа. Немолодая робкая брюнетка, лишние килограммы на боках, живот плюшкой. Но душевная: по личной инициативе работает собакой-поводырем. Волонтерит, сопровождая агиосстефановцев к транспорту. Внезапно выныривает из ниоткуда и начинает идти рядом с тобой. Меня раза четыре провожала до поезда, сидела рядом, ждала. Убедившись, что все нормально, я зашла в вагон, поворачивала толстую спину и уходила. Благодарности не ждет. Еду не просит,

погладить – можно, но если не хочешь – не проблема. Идеальная компания. Вчера опять видела ее – сидит на остановке, по своему обыкновению тактично ждет с кем-то автобус. К ней подошел кобель – тот самый вожак с порочной мордой. Произошел понятный диалог. Вожак понюхал у нее за ухом и кивнул:

– Ну… пошли, что ли?

Брюнетка отрицательно задрала голову вверх и немного вбок:

– Не могу! Не видишь, я на работе!

«Верлен» постоял еще немного – может, передумает, потом махнул хвостом и удалился. Вечером ветер принес со станции гекзаметры оглушительнее обычных: видимо, сублимировал одиночество. А что еще оставалось делать поэту? Искусство вечно, жизнь коротка.

Березовский

ВАфины приезжал Борис Березовский. Зал был забит под завязку. Прозвенел третий звонок. Публика расселась и после этого еще пятнадцать минут в темноте безропотно ждала начала. Наконец желтое пятно прожектора нащупало рояль. Березовский – высокий, грузный – вышел на сцену боком, словно стеснительный дебютант. Присел и сразу вонзился в «Стейнвей». Играл без малейших признаков труда – именно играл, в естественном, развлекательном значении этого слова. Слился с инструментом в одно целое, как пилот с болидом на повороте. Вынимал из чугунных клавиш тяжелого концертного рояля «пиано» – невесомое, но внятное, точно шепот важных воспоминаний. Рядом со мной сидел пожилой господин: живот бурдюком, оплывшие щеки, вздернутый нос, круглые, широко расставленные, как у мопса, глаза. На каждом вдохе и выдохе он издавал громкое раздражающее шипение, сильно напоминающее поезд, у которого перед началом движения разжимают тормоза. Соседи господина заметно нервничали: искусство глохло в железнодорожном грохоте. Наконец один из меломанов не выдержал. Протянул руку и дотронулся до рыхлого плеча.

– Извините! Но не могли бы вы… Не могли бы вы не дышать!

Коллекция