О трагическом чувстве жизни

В одной из моих книг (Жизнь Дон Кихота и Санчо, часть вторая, гл. LXVII) я говорил, что «Бог был и остается в наших представлениях мужчиной. Когда Он судит и выносит приговор людям, Он ведет себя, как мужчина, а не как человеческая личность вообще, без определенного пола; Он ведет себя, как подобает Отцу. И для того, чтобы компенсировать это, нужна была Мать, мать, которая всегда прощает, мать, которая всегда раскрывает свои объятия сыну, когда он спасается бегством от занесенной над ним руки или грозно нахмуренных бровей разгневанного отца; мать, у которой он ищет утешения в виде смутного воспоминания о том теплом мире бессознательного, внутри которого занималась заря его жизни, предшествующая нашему рождению, и о вкусе того сладчайшего молока, ароматом которого овеяны сны нашей невинности; мать, которая не знает никакой иной справедливости, кроме прощения, и никакого иного закона, кроме любви. Наше наивное и несовершенное представление о Боге с длинной бородой и громовым голосом, о Боге, который дает нам заповеди и изрекает истины, о Боге Отце семейства, Pater familias, как говорили римляне, нуждается в компенсации и дополнении; а поскольку мы, по сути дела, не можем вообразить себе личного и живого Бога без каких-либо человеческих, и даже именно мужских черт, а тем более Бога бесполого или гермафродита, мы вынуждены дополнить его Богом женственным, и рядом с Богом Отцом предположить существование Бога Матери, которая всегда прощает, ибо глядит на нас со слепой любовью, а потому всегда видит всю глубину нашей вины, а по глубине вины нашей только в прощении видит единственно возможную справедливость...».

Теперь же я должен прибавить к этому, что мы не только не можем вообразить себе живого и цельного Бога как только лишь мужчину, но и не можем представить Его как только лишь индивида, как проекцию какого-то одинокого я, существующего вне общества, а на деле - абстрактного я. В действительности мое живое я это некое мы; мое живое, личное я живет только в других, другими и для других я; я веду свое происхождение от целой вереницы дедов и прадедов, я несу их в себе, и в то же время я несу в себе в возможности целую вереницу внуков, и Бог, проекция моего я на бесконечность - или, скорее, я, проекция Бога на бесконечность, - это тоже целый народ. Стало быть для того, чтобы сохранить личность Бога, иначе говоря, сохранить Бога живого, потребность веры - то есть потребность чувства и воображения - состоит в том, чтобы представить и почувствовать Его как некоторую внутреннюю множественность.

Языческое чувство живого божества избежало представления Бога в качестве индивида благодаря политеизму. В действительности их Божество составляет целая совокупность богов, государство богов. Истинным Богом эллинского язычества является не Зевс Отец (Ju-piter), а целое сообщество богов и полубогов. И отсюда торжественный тон Демосфена, когда он обращался с молитвой ко всем богам и богиням: τοίζ θεσίζ εύχομαί πάσι καί πάσαιζ{188}. А когда диалектики субстантивировали термин «бог», θεόζ, который является, по сути дела, прилагательным, свойством, предицированным каждому из богов, и приставили к нему артикль, они создали ό θεόζ - абстрактного, то есть мертвого, Бога философского рационализма, некое субстантивированное свойство и тем самым нечто безличное. Ибо этот их Бог - не более, чем субстантивированное божественное. Дело в том, что без риска для чувства божественного, разлитого во всем, невозможно, субстантивировать божественное и превратить Божественность в Бога. И аристотелевский Бог, Бог логических доказательств, это не более, чем Божественность, понятие, а не живая личность, которую можно было бы почувствовать и с которой благодаря любви человек мог бы вступить в общение. Бог, являющийся не более, чем субстантивированным прилагательным, это какой-то конституционный Бог, который царствует, но не правит; Наука - вот его конституционная хартия.

А в самом греко-латинском язычестве, тенденция к живому монотеизму видна в восприятии и чувствовании Зевса как отца, lu-piter, или, если угодно, lu-pater, у латинян, и отца всей многочисленной семьи богов и богинь, которые вместе с ним составляют Божество.

Из соединения языческого политеизма с иудейским монотеизмом, который тоже, хоть и иными путями, пытался сохранить личность Бога, получилось католическое чувство Бога, который, как и языческий Бог, о котором я говорил, является обществом и имеете с тем единственным Богом, каковым в конце концов стал Бог Израиля. И вот вам Троица, глубочайший смысл которой редко удавалось понять рационалистическому деизму, более или менее пропитавшемуся христианством, но всегда унитаристскому{189} или социанскому{190}.