О вечном и преходящем

В миру обновляются страсти даже с большей силой, чем они действовали раньше - как в притче: дом, из ко­торого был изгнан демон, оставался открытым, и в него вошли семь еще более злых демонов. Когда монах пада­ет, то он падает глубже мирянина. Преподобный Сера­фим Саровский говорил, что грех монаха более смердит, чем грех живущего в миру; и еще: «Монах без Иисусо­вой молитвы подобен обгоревшей головешке». Самые красивые экзотические цветы растут в оранжерее, но если сломать ее стекло, то цветы погибнут от холода, тогда как простые полевые цветы легче переносят моро­зы. Возникают у нерадивого монаха страсти, как будто вскрываются старые раны, - образы мира и помыслы наполняют его душу. Внутренний свет, который стяжа­ли молитвой, начинает уменьшаться и мерцать, а затем гаснет. Молитва не находит своего места в сердце, а страстное сердце не находит себя в молитве. В лучшем случае, такой монах становится добрым мирянином, а в худшем... не хочется говорить. Оскудевает монашеская молитва, и ослабевает сила, удерживающая до времени сатану; имя этой силы - благодать. Демонам хотя не приятны, но не страшны мирские добродетели; духовная война ведется на другом плане. Монах, служащий миру подобен льву с выбитыми зубами, вырванными когтями и остриженной гривой.

Встреча в Барганах

В горах Кавказа, в пустыне, называемой Барганы, мы с двумя моими спутниками посети­ли схимонаха Серафима. Его вид поразил меня с первого взгляда. Он казался мне героем из древней былины, старым певцом из сказаний, дожившим до наших дней, чтобы не только словами, но и своим обликом поведать потомкам о славе минувших времен. Это был высокий худой монах, слегка сгорбленный от старости. Ему было около ста лет. Седые волосы спадали на согнутые плечи; густая борода дохо­дила до пояса, будто прозрачно-белое снежное покрывало было наброшено на его голову. Вид его был строгий, даже суровый, и вместе с тем вели­чественный. Казалось, что его тонкие губы никог­да не улыбались.

Мы попросили его побеседовать с нами, и он сказал, чтобы мы пришли к нему попозже, после молитвенного правила. Мы слышали, что схимонах Серафим имяславец³⁸⁴, и поэтому хотели, чтобы он, как очевидец происшедший событий, рассказал нам о том, что произошло тогда на Афоне. Когда келей­ник позвал нас и мы вошли в келью старца, он усадил нас на широкую скамью, сколоченную из грубых, неотесанных досок, а сам сел напротив на табурет, похожий на ящик. Мы стали расспрашивать его об афонской смуте. Он отвечал кратко и как бы нехотя, как будто мы при­коснулись к его старой ране. Спор на Афоне шел о том, является ли имя Иисус Богом, существовало ли оно предвечно, или это имя - только челове­ческое наименование Бога, принадлежащее време­ни. Казалось, отец Серафим до сих пор не может понять, почему русских монахов изгнали с Афона, что они плохого сделали, чем оскорбили Господа. Он рассказывал, что для увещевания монахов на Святую Гору были присланы ученые-богословы, которые доказывали, что имя Иисус - человечес­кое слово, принадлежащее определенному време­ни и языку; а имяславцы утверждали, что это имя божественно и вечно. Но вопрос этот относился не к области философии, а к области жизни духа, к Иисусовой молитве, поэтому монахи больше доверяли опыту своих старцев, чем знаниям ака­демиков. Схимонах Серафим считал, что если бы Святейший Синод послал на Святую Гору не уче­ных теологов, а монастырских монахов, опытных в духовной жизни, чтобы на месте исследовать суть разногласий, тогда спор не окончился бы изгнанием монахов со Святой Горы и не оскудели бы русские обители на Афоне.

Слушая его, я думал, что обе стороны, полеми­зируя об имени Божием, говорили на разных язы­ках, поэтому так и не поняли друг друга. Схимо­наха Серафима, по его словам, выслали с Афона из-за того, что он не подписал какую-то бумагу, касающуюся имени Господа Иисуса Христа. «Ни­когда такого не было на Афоне,- говорил он,- чтобы у монахов требовали расписки в том, как они должны молиться».

На Афоне не особенно доверяли академикам (так называли выпускников духовных академий). Дух рационализма, проникший в профессорскую корпорацию, и революционные настроения среди части студентов были хорошо известны афонским монахам.

Хотя о. Серафим оказался на стороне имяславцев, он не одобрял тех монахов-экстремистов, которые выступали против монастырских властей, отстранили игумена от управления монастырем, вели себя вызывающе дерзко и называли Синод и Патриархов еретиками. Вообще, отец Серафим говорил об изгнании имяславцев с Афона сдер­жанно, словно боясь или не желая выступать в роли судьи. Он стремился объяснить афонскую траге­дию недоразумением, демонскими кознями и по­пущением за грехи. Я стал спрашивать отца Серафима о книге схимонаха Илариона «На горах Кавказа»³⁸⁵, на которую ссылались имяславцы. Он ответил кратко, с оттенком грусти: «Иларион родился слишком поздно». И больше об этой книге не сказал ничего.