О Вячеславе Менжинском

Наконец прокатилась всеобщая забастовка и захватила Ярославль. Вся жизнь остановилась. Но зато фейерверком сверкнули высоко над сонной обывательской жизнью новые, яркие, захватывающие слова, лозунги, появился пафос, заряжающий ток. Зазвучали новые мотивы и песни. Собрания и митинги приковывали к себе всеобщее внимание; земство, дума, лицей, учебные заведения — все сплошь было обращено во всенародный митинг. Появилось другое отношение к рабочему, к нашему брату революционеру.

Полиция и жандармы растерянно разводили руками и многозначительно покачивали головами. Обывателям это казалось все каким-то сном.

Наконец мы узнали о царском манифесте со свободами.

Помню, что первый, кто пришел поздравлять редакцию со свободами, был жандармский унтер. Помню, что, когда он поднимался по лестнице в редакцию, кто-то крикнул: «Жандармы!», что означало: «Спасайся, кто может». Но на этот раз унтер, сняв шапку в передней, проговорил: «Наконец-то свобода. Поздравляю». Он, по-видимому, хотел первым обрадовать нас этой вестью, но — увы! — опоздал: текст телеграммы о «свободах» был уже у нас в руках, и мы все, окружив чтеца, внимательно слушали самодержавную хартию о «свободах».

Кадеты ликовали… Мы же считали необходимым революционной борьбой добиваться уничтожения монархического правительства…

Многие из редакции, в том числе Менжинский, выступали в эти дни на митингах уже в качестве партийных работников с призывом к революционной борьбе до конца, до свержения самодержавия и учреждения демократической республики, указывая, что в авангарде этого движения идет пролетариат, руководимый социал-демократией.

В редакции мы собрали совещание всех сотрудников и решили превратить газету в последовательный орган восставшего пролетариата, ввиду же угроз со стороны черной сотни постановили охранять редакцию дружинами вооруженных сотрудников. Кадеты на собраниях наших не присутствовали и попрятались по квартирам.

Мы же энергично продолжали действовать в редакции, писали статьи, вооруженные до зубов револьверами и даже бомбами. Даже поставили пулемет в конторе газеты.

На улицах в эти дни роились несметные толпы народа. Нельзя было на некоторых улицах пройти свободно. Чтобы пройти в нашу типографию, находившуюся в доме Фалька на Духовской улице, приходилось обходить десятью путями.

Но вот началось.

Мы выпускали очередной номер газеты. Выпускающим в этот день был Н. О, Зезюлинский (Н. Каржанский). Он был в типографии. Дело было к вечеру. На улицах послышались в разных концах револьверные выстрелы, раздался шум, крик, топот бегущих толп. К типографий приблизились с разных сторон две толпы: одна — с красными знаменами и пением революционных гимнов, другая — с дубинами и кольем, с царским портретом впереди. Красная толпа приветствовала речами типографию и редакцию газеты «Северный край», как редакцию своей газеты; черная толпа напирала на красную с разных сторон, улюлюкала, пела охрипшими пьяными голосами царский гимн. Произошла свалка. Красная толпа была малочисленней черной, и ей пришлось отступить. Черная же напирала на помещение типографии, ворвалась наконец туда, разбросала шрифт, поломала типографские принадлежности и начала избивать рабочих…

У типографии началась жестокая перестрелка. Наш товарищ Зезюлинский был ранен в голову после того, как он убил наповал черносотенца, переодетого шпика, а другого тяжело ранил. Отстреливаясь, он чуть не погиб, но находчивость его спасла: он, уже раненный, прикинулся мертвым, и полиция, подбирая раненых и убитых, отвезла его в губернскую больницу.

Редакция «Северного края» охранялась нами, социал-демократами, и одной из рабочих дружин, и черная сотня ее не посмела напасть.

Когда все начало вновь принимать спокойный вид и редакция наша постепенно стала терять характер вооруженного лагеря, начали выползать из своих нор и наши хозяева-кадеты. Первым пришел, конечно, Н. П. Дружинин с целым ворохом статей, которые мы, не читая, клали в редакционный ящик.

А между тем, в то время, когда мы готовились к вооруженной защите редакции, когда запахло в воздухе еще первыми признаками черносотенного погрома, наши почтенные кадетские «мужи», не предупредив, конечно, никого из социал-демократических пайщиков газеты… устроили тайное заседание, на котором постановили поручить ввиду тревожного времени диктаторскую власть в газете ответственному редактору, а права нашего редакционного комитета, где мы были в большинстве, аннулировать.

И вот, выпуская первый после погрома номер газеты, я как громом был поражен, когда увидел на пороге типографии грузную, рыхлую фигуру В. М. Михеева с озабоченным и как будто немного сконфуженным видом. Он вошел, сел против меня и после небольшой паузы прямо приступил к делу. «Видите ли, собрание пайщиков передало мне все свои полномочия на единоличное ведение газеты в столь грозный и серьезный момент нашей жизни, поэтому ни одна строка в газете не может идти мимо меня», — закончил он, облегчив себе душу.