О Викторе Некрасове

У Вики потемнело лицо, черными кажутся тонкие губы и холодные злые глаза. Он с раздражением и горечью говорит:

— Маршал уверен, что самый замечательный офицер тот, кто слепо выполняет приказы любого вышестоящего командира. Знал бы он, что я как офицер считаю воинской доблестью умение командира, которому доверены жизни многих людей, умненько обойти глупый приказ. Выполнить воинский долг — это не значит погубить сотни жизней. Солдаты ведь, между прочим, тоже живые люди. Знал бы он мое мнение, не то еще написал…

* * *

Человеколюбие… Любовь к ближнему… Понятия эти давно стали истёртыми пятаками. Сейчас модно говорить о милосердии. А Некрасов просто любил людей, верил в них.

Прототипом разведчика Чумака в «Окопах Сталинграда» был Иван Фищенко, Ванька Фищенко, как мы его называли. После войны Некрасов не поленился отыскать фронтового друга, с которого списал своего Чумака. Не только отыскал, но поселил у себя, потом с помощью Исаака Пятигорского пристроил Ивана в техникум — геологоразведывательный, если не ошибаюсь.

Когда Иван переселился в общежитие, всё своё свободное время проводил у Некрасова. Как-то Вика — у Ивана были каникулы — повез друга с собой в Москву. Нас, Некрасова, Владимира Борисовича Александрова и меня, пригласила Елена Усиевич. Она была переводчицей и другом Ванды Василевской. У Ванды Львовны гостила какая-то польская писательница, и ради них Усиевич устроила небольшой прием. За мной зашли Вика, Владимир Борисович и Иван, приодетый, приглаженный. И как же тактично, с каким достоинством, с каким, пусть скрытым, внутренним чувством гордости за своего приятеля представил Вика высокопоставленным дамам нашего Ивана! Быть может, этот эпизод — мелочь, а мне кажется, что нет. У Вики любовь к людям была активной альтернативой снобизму, высокомерию.

Подобных эпизодов, свидетельницей которых я была, можно было бы привести еще очень много. Некрасов, с которым я познакомилась в 1947 году, и Некрасов в канун вынужденной эмиграции — во многом разные люди. Нельзя забывать, какой могучий и мутный вал официального порицания в течение многих лет наступал на него, что в конце концов перешло в прямое преследование и привело к катастрофе. Но об этом, вероятно, другие напишут лучше, чем я.

Последние два года жизни Некрасова в Киеве.

Я редко бывала у них вечерами. У Вики появились какие-то новые друзья, среди которых я чувствовала себя неуютно. Уже не было в живых ни Волынского, ни Пятигорского. Я больше заходила к ним днем, когда дома была только его жена. Мы говорили с Галей о каких-то пустяках, но глаза ее при этом были встревоженные, испуганные…

А Вика зачастил ко мне тоже днем. Приходил мрачный, к сожалению, не всегда трезвый. Как-то просидел больше часа, не проронив ни слова, молча поднялся и ушел. Однажды я попробовала его «развлечь», но он так посмотрел на меня, что я замолчала на полуфразе. В другой раз сказал:

— Пойдем…

Я не знала, куда он зовет меня, но пошла. Он повел меня на Байково кладбище, к нашим мамам. Так было еще дважды. И всё больше молча.

Когда он уезжал из Киева, уезжал навсегда, я прилетела из Ленинграда с глупым, случайным опозданием всего на сутки. Женя Гриднева передала мне от него привет. Я пошла на кладбище. На могиле у моей мамы лежал роскошный букет уже увядших цветов. От мамы я пошла к Зинаиде Николаевне. На ее могиле лежал точно такой же букет. И я поняла, что он попрощался.

А вот я никогда не положу цветов на его могилу. До Парижа далеко…

Киев, 1989.

Виктор Некрасов Маленькие портреты

Твардовский

Трудно писать о человеке, с которым так недавно расстался, которого любил, знал больше двух десятков лет, с которым даже дружил, хотя дружба с ним была далеко не легка.

Да, Твардовский не относился к людям, с которыми легко и просто. И хотя, очевидно, с такими людьми общаться всегда приятнее, сама необходимость этого общения не всегда обязательна. С Твардовским же общение, в каком бы настроении он ни был — а бывал он в разных, — всегда было интересным. Нет, тут надо какое-то другое слово, быть может, «значительным» — не подберу сейчас, но так или иначе это всегда было общение с человеком умным, на редкость неодносложным, очень ранимым и всегда неудовлетворённым, самим собой в том числе, хотя цену себе знал. Он никогда не старался казаться умнее, чем он есть, но почему-то почти всегда чувствовалось его превосходство, даже когда в споре оказывалось, что прав именно ты, а не он. Побеждённым, как и большинство людей, признавать себя не любил, но если уж приходилось, то делал всегда это так по-рыцарски, с таким открытым забралом, что хотелось тут же отдать ему свою шпагу. Да, в нём было рыцарство, в этом сыне смоленских лесов, светлоглазом, косая сажень в плечах, умение отстаивать свою правоту, глядя прямо в глаза, не отрекаться от сказанного и не изменять в бою. Это навсегда привлекло меня к нему.