О Викторе Некрасове

Отношения, какие обычно складывались между героями, — просты, натуральны, сердечны, без признаний и сантиментов. Повесть о сталинградских боях звучит интимно, местами приглушенно. Едкий дым, что стелется над окопами, — «противный»; у лейтенанта Петрова — мальчишеская шея: «Какая она тоненькая! И глубокая впадина сзади, и воротник широкий…» Санинструктор Маруся «страшно румяная, толстощекая, с двумя завязанными сзади желтенькими косичками».

Так спокойно говорится обычно о чем-то домашнем, уютном и мирном. Мальчишка-лейтенант, «вероятно, совсем недавно еще стоял… у доски и моргал добрыми голубыми глазами, не зная, что ответить учителю».

А сейчас любая пуля, осколок, бомба — и конец. Но это и так ясно, к чему напоминать лишний раз. Когда Петров поднимается, заметны его руки, «тоненькие, детские, с веснушками».

«Глаза его вдруг останавливаются, точно он увидел что-то необычно интересное, и весь он медленно, как-то боком, садится на дно.

Мы даже не слышали выстрела. Пуля попала прямо в лоб, между бровями».

Последнее, что машинально фиксирует Керженцев, — ноги Петрова, тоненькие, в широких, болтающихся сапогах.

Тон свидетеля, замечающего, казалось бы, необязательные подробности — тоненькая шея, голубые глаза, веснушчатые руки, — обманчив. Он едва скрывает исступленное напряжение, за ним — память, что не знает покоя, неутолимая боль, ярость.

Виктор Некрасов был первым или одним из первых, кто в таком тоне сумел рассказать о событиях, масштаб и накал которых, казалось бы, взывает к патетике, эмоциональным возгласам одобрения либо осуждения.

Но патетика уже порядком себя дискредитировала, громогласные заклинания набили оскомину. И то, и другое, кроме того, было органически чуждо Некрасову. Будет чуждым многим авторам, вступившим в литературу после войны.

Г. Бёлль заметил: «Внутренняя взволнованность и внешнее спокойствие — именно это и составляет для писателя наивысшее соответствие между формой и содержанием».

Не станем спорить: высшее или не высшее. Однако, несомненно, соответствие такое присуще многим произведениям антифашистской, антивоенной прозы. И не случайно. Люди должны были многое изведать, через многое пройти, дабы их ярость стала холодной, дабы научиться говорить о том, что бередит душу, глубоко пряча свою потрясенность. И когда в минуты наивысшего напряжения она прорывается наружу — ритм ломается, меняется интонация. Вместо размеренного, последовательного повествования — каскад мелькающих деталей, преходящих ощущений.

«За баками — немцы. Они бегут навстречу нам и тоже кричат. Черные ленточки исчезают. Вместо них — серая шинель и раскрытый рот. Тоже исчезает. В висках начинает стучать. Почему-то болят челюсти».

«Опять пулемет? Но уже сзади. Что за чертовщина? Неужели пролез? Сдавленный крик. Выстрел. Опять пулемет. Началось.

Я кидаю гранату наугад — вперед во что-то чернеющее. Бросаюсь рывком. Чувствую каждую мышцу в своем теле, каждый нерв. Мелькают в темноте, точно всполохнутые птицы, фигуры… Отдельные выкрики, глухие удары, выстрелы, матерщина сквозь зубы. Траншея. Осыпающаяся земля. Путаются под ногами пулеметные лепты. Что-то мягкое, теплое, липкое. Что-то вырастает перед тобой. Исчезает».

Нечасто с такой степенью детализации, с таким обостренным восприятием деталей изображается пехотный бой в нашей литературе. Одни, бравшиеся за перо, вообще не представляли себе всего этого, другие остерегались упреков в ремаркизме.

Когда писатели нового призыва, не скрывая своего родства со сталинградской повестью В. Некрасова, начнут выкладывать «окопную правду», на них действительно обрушатся обвинения в ремаркизме, с запозданием достанется и Некрасову, постепенно теряющему ореол любимца критики. Его напечатанная когда-то в «Знамени» повесть с годами стала восприниматься как «новомирская».