О Викторе Некрасове

Сильнее всего остался в памяти праздник 20-летия Победы в 1965 году. Мы решили отметить его как-то особенно, насытив по возможности всякой фронтовой атрибутикой. Несколько дней пришлось мне потратить на то, чтобы добыть махорку и свиную тушенку, пусть не американскую, которая на фронте считалась главным лакомством, а хоть нашу родную. Киселев, использовав дружеские связи с крупными учеными-химиками, приволок два котелка со спиртом. Достали ржаной темный хлеб. Приготовили светильники из старых снарядных гильз. Нашли оловянные армейские ложки. Но гвоздем программы и самым неожиданным сюрпризом явился огромный, завернутый в несколько газет, чтобы не остыл по дороге, казан с пшенной кашей, заправленной старым салом, — это притащил из дому Некрасов. Кашу встретили криками «ура!». Вообще радости нашей не было предела. Фронтовой пир удался на славу. Людей было чуть больше, чем обычно. То был какой-то особый праздник. Господи, как нам было хорошо в той третьей, киселевской, темной комнате, какое братство царило за большим «директорским» столом, какие удивительные, невыдуманные (упаси, Боже!) истории там были рассказаны! Как веселился Некрасов!

Когда я думаю о нем, часто вспоминаю именно тот день. Интуитивно чувствую, что и он, когда особенно сильно тосковал в Париже по родным местам, тоже вспоминал тот наш прекрасный День Победы. Прости, Вика!

Киев, 1989.

Киселев Владимир Загадка инопланетян

— Так у тебя в самом деле нет письменного стола? Где же ты создаешь свои бессмертные романы и повести?

— На коленке. На папке для бумаг.

— И никогда в жизни так и не было письменного стола? — еще больше удивился Виктор Некрасов.

— Ну почему же? Был стол. Хороший, дубовый. С маркетри. Скорее всего ясень пошел на рисунок по дубу. Но мы пошли в кино всем семейством, а Зоя Ефимовна оставила включенный утюг. И когда вернулись, увидели, что утюг вместе с никелированной подставкой лежит в ящике стола, в комнате невозможный запах горелого дуба, а кот — у нас был тогда черный кот Минус, хотя фактически это была кошка, забился в угол и перепуганно наблюдает за первым в его жизни пожаром.

— И что ж вы сделали?

— Налили в прогоревший ящик немного воды, вынули всё из других ящиков, а когда стало потемней, мы с Лёней взяли стол с двух сторон, вынесли его во двор и поставили недалеко от черного хода.

— Вот дураки. Кто же его забрал? Отремонтировать этот ваш маркетри можно было за полчаса. Выпил же кто-то за твое здоровье! Значит, этот эпизод в «Девочке и птицелете» ты взял прямо из жизни? Горячим?

— Взял, выходит.

— Ну вот видишь. А ещё говорят, что писатели всё из головы выдумывают. Не всё они, черти, из головы выдумывают. Что-то и из жизни берут.

На следующий день Виктор Платонович Некрасов пришел ко мне вечером в непривычное время, около семи часов. По дороге он немного задержался на кухне, где слегка «попарлекал» по-французски с Еленой Семеновной — жениной теткой, а потом вошел ко мне и объявил:

— Решил я тебе подарок сделать. Новый стол. Что за писатель без стола?

— Да ты же сам пишешь на коленке.

— Ты со мной не равняйся. У меня стол ого-го. Восемнадцатый век. Франция. Вандея. Еще отцовский. Короче, стол у тебя будет.

— Не надо, Вика, — искренне взмолился я. — Ну, пожалуйста, не надо. Очень прошу. Тесно у меня. Он мне мешать будет.

— Ничего, — сказал Вика. — Хороший стол не может помешать дельному писателю. Вот, держи.

Он развернул пакет, который до тех пор держал под мышкой. Там лежала белая доска из пенопласта величиной с папку и толщиной в сантиметр.

— Я проверил. Ничего не весит, на коленях лежит удобно, на диванной подушке помещается. В общем — идеал писателя. Считай, что я тебе обставил кабинет.

— Спасибо, — сказал я, успокаиваясь.

— Но к такому роскошному столу нужна и картина роскошная. Не все твои «штучки-дрючки». Нужен шедевр, неповторимый по технике и вечный по теме.

Вика развернул то, что оставалось в пакете. Это была небольшая картина. Очень хорошая. В самом деле — шедевр. На картоне акварелью и гуашью, подсвеченными карандашом, были изображены какие-то загадочные существа. Трое. Вроде бы люди, а вроде и не люди. Губы какие-то жабьи, а глаза выразительные и умные. Тела очень красивые. Все они — в странном танце. У голой женщины в руке три полевые лилии.

— Как ты думаешь, что это? — спросил Вика. — Чья работа? Только давай сразу договоримся — без твоих шуточек. Это — оригинал.

Я, что называется, опупел.

— Неужто Матисс?

— Бери выше.

— Выше не бывает… А в самом деле, кто это? Судя по отработке фигур, это мог бы быть даже Гоген. Но и желтый цвет, и черный колеблющийся мрак вокруг изображения мог бы оказаться и кисти Сезанна… Хватит меня морочить. Скажи, кто это в самом деле? Где это выставлялось? Где приобретено?

— Ладно, скажу. Не поверишь, но это — я. На архитектурном все — несостоявшиеся художники.

— Где же ты нашел это теперь?

— Мама сохранила.