О воле в природе

С этой точки зрения система, которая полагает реальность всего существования и корень всей природы в волю и усматривает в ней сердце мира, несомненно располагает в свою пользу. Ибо она достигает на прямом и простом пути, даже держит уже в руках, еще не обращаясь к этике, то, что другие пытаются найти на далеко идущих и не приводящих к успеху окольных путях. И в самом деле достигнуть этого можно только в результате убеждения, что движущая и действующая в природе сила, которая представляет нашему интеллекту созерцаемый мир, тождественна с волей в нас. Лишь та метафизика действительно и непосредственно служит опорой этике, которая сама изначально этична, построена из материала этики, из воли; поэтому я со значительно большим правом, чем Спиноза, мог бы назвать мою метафизику «Этикой»; у него это звучит почти как ирония, можно даже утверждать, что это название выведено как lucus a non lucendo¹⁴¹ , поскольку он только софизмами сумел привязать мораль к системе, из которой она последовательно никогда не могла бы быть выведена. К тому же он большей частью прямо отрицает мораль с возмутительной дерзостью. (См., например, Этика IV, теорема 37, схолия 2.) И вообще я смело могу утверждать, что никогда еще не было такой цельной философской системы без швов и заплат, как моя. Она, как я указал уже в предисловии, представляет собой развитие одной–единственной мысли, что вновь подтверждает древнее изречение: ¹⁴² . Затем следует также принять во внимане, что свобода и ответственность, эти краеугольные камни этики, без предпосылки самочинности воли могут быть утверждены на словах, но мыслиться не могут. Кто хочет оспорить это, должен сначала опровергнуть аксиому, установленную уже схоластами: operari sequitur esse (т. е. действие каждого существа следует из его наличных свойств), или доказать, что следствие из него — unde esse, inde operari¹⁴³ , ложно. Условие ответственности — свобода, а свободы — исконность. Ибо я хочу в зависимости от того, что я есть: поэтому я должен быть в зависимости от того, что я хочу. Следовательно, самочинность воли — первое условие серьезно мыслимой этики, и Спиноза справедливо говорит: «еа res libera dicetur, quae ex sola suae naturae necessitate existit, et se sola ad agendum deter–minatur» (Eth. I, def. 7)¹⁴⁴ . Зависимость в бытии и сущности в соединении со свободой в деятельности — противоречие. Если бы Прометей захотел призвать людей, созданных им, к ответственности за их поступки, то они с полным правом ответили бы ему: «Мы могли действовать только в соответствии с тем, какими мы были, ведь из свойств проистекает действие. Если наши поступки были дурны, то это зависело от наших свойств, они же дело твоих рук; взыскивай с самого себя». Так же обстоит дело и с нерушимостью нашей истинной сущности по отношению к смерти; без самочинности этой сущности такая нерушимость не может быть серьезно мыслима, так же как и без фундаментального обособления воли от интеллекта. Последний пункт принадлежит моей философии; первый основательно изложил уже Аристотель (De coelo, I, 12), подробно показав, что только невозникшее может быть непреходящим, и что оба понятия обусловливают друг друга: «Наес mutuo se sequuntur, atque ingenerabile est incorruptibile, et incorruptibile ingenerabile. — generabile enim et corruptibile mutuo se sequuntur. — si generabile est, et corruptibile esse necesse est»¹⁴⁵ . Так это понимали и все те древние философы, которые учили о бессмертии души, и никому из них не приходило в голову приписывать тому, что возникло тем или иным образом, бесконечное существование. О затруднительном положении, к которому ведет противоположное воззрение, свидетельствуют контроверзы внутри церкви между сторонниками преэкзистенции, креационистами и традуционистами.

Далее, существует родственный этике пункт — оптимизм всех философских систем, он обязателен и должен присутствовать в любой из них, ибо мир хочет слышать, что он достоин похвалы и прекрасен, а философы хотят нравиться миру. Со мной дело обстоит иначе: я видел, что нравится миру, и не отойду ни на шаг от истины в угоду ему. Следовательно, и в этом пункте моя система отклоняется от всех остальных и стоит одиноко.

Однако после того как все они завершили свои доказательства и пропели к тому же свою песенку о лучшем из миров, в конце концов в системе на заднем плане появляется как поздний мститель за нечестивость, как дух из могилы, как каменный гость, который приходит к Дон Жуану, вопрос о происхождении зла, громадного, неизреченного зла, страшного душераздирающего страдания в мире. И тогда они умолкают или произносят только слова, пустые, звучные слова, чтобы таким образом оплатить тяжкий счет. Напротив, если в самой основе системы существование зла связано с существованием мира, ей нечего бояться этого призрака, как ребенку, которому сделана прививка, не страшна оспа. И происходит это тогда, когда свобода положена не в operari, а в esse и из нее выходит зло, страдание и мир.