О времени, о товарищах, о себе

Студенчество отображало весь сложный спектр самых различных политических концепций, сложившихся к этому времени в стране. В холодных аудиториях, плохо оборудованных лабораториях, в нетопленных и неуютных общежитиях, где часто портился водопровод и канализация, а электроосвещение отключалось, так как на станции не хватало топлива, — здесь, в стенах Горной академии, совершался тот сложный процесс, который значительно позже был назван в физике синтезом.

Сюда прибывала молодёжь со всех концов страны. Они воевали с Деникиным, Колчаком, Врангелем, участвовали в создании первых органов Советской власти, совершали героические поступки, сами не сознавая своего героизма.

Почему-то вспомнился студент Петров — он никогда не улыбался.

Как-то я спросил:

— Почему это Петров всегда такой угрюмый?

— Будешь угрюмый, если с того света вернёшься, — ответил близкий приятель Петрова.

И рассказал, как этого парня вместе с десятками других большевиков белые расстреляли. Тех, кто остался жив, добили штыками, а Петров был без сознания и его сочли мёртвым. Потом он очнулся и выбрался из кучи трупов — со дна оврага, куда сбросили после расстрела.

В числе студентов Горной академии находился Александр Фадеев — тогда просто Саша Булыга. Несколько лет мы провели вместе с ним и хранили дружбу вплоть до самой его смерти.

Среди студентов были и политкомиссары полков и дивизий, и секретари губкомов, укомов и райкомов партии, и председатели исполкомов. Иван Семёнович Апряткин был руководящим деятелем профдвижения в Азербайджане, Авраамий Павлович Завенягин был секретарём укома, его всегда, даже в студенческие годы, звали — Абрам Павлович.

Хорошо в памяти сохранился Владимир Александрович Уколов — его все знали и звали Володей. В стенах академии он появился в длинной кавалерийской шинели и остроконечном шлеме. Он был неизменным организатором всех студенческих массовых мероприятий. Его можно было, кажется, одновременно видеть во всех местах — живой, энергичный, он везде поспевал, и его низкий голос можно было слышать во всех группах большого студенческого коллектива.

У некоторых из студентов на груди красовались боевые ордена. Таких было мало, не потому что среди ненагражденных мало было достойных быть награждёнными. Нет, в те времена орденами награждали вообще не часто.

Будущий писатель

Булыга-Фадеев прибыл в Горную академию с Дальнего Востока. Никто из нас тогда, конечно, не предполагал, что этот юноша станет замечательным советским писателем.

… В общежитии Горной академии на Старо-Монетном переулке как-то сразу образовалась тесная студенческая группа из семи человек. В неё входили четверо бакинцев — Тевосян, Апряткин, Зильбер и я, двое костромичей — братья Блохины, Алексей и Николай, и бывший партизан амурского края — Саша Фадеев.

Некоторое время мы жили в двух смежных комнатах. Питались у нас, бакинцев. Во-первых, у нас комната была больше, а во-вторых, нас иногда бакинские организации баловали — присылали продуктовые посылки.

Саша был душой этой семёрки. Он был чудесным рассказчиком, и, несмотря на голодное время (тогда студенческий продовольственный паёк состоял из небольшого количества ржаной муки и селёдки), я не помню, чтобы у Саши Фадеева было плохое настроение. Его звонкий заразительный смех рассыпался то в одной, то в другой комнате.

Это он придумал название супу из селёдочных голов «карие глазки».

— А если обладать некоторым воображением, то это может войти в будущем в меню лучших ресторанов, — смеясь, утверждал он, когда мы поглощали солёную жидкость с плавающими в ней рыбьими глазами.

Помимо студенческих занятий, Саша все время вёл партийную работу. Его несколько раз выбирали членом партийного бюро, а одно время он был секретарём партийной организации.

Писать начал он на наших глазах в общежитии, но мы не придавали серьёзного значения его творческой работе. Написав первые главы своей повести «Разлив», он предложил нам прочитать, но, когда Саша вышел из комнаты за своей рукописью, мы решили, что надо как-то воздействовать на него и отучить заниматься глупостями.

— Пусть лучше зачёты сдаёт, — сказал Апряткин.

Когда Саша вернулся с объёмистой папкой исписанных листов бумаги и начал читать главы своей повести, мы его прерывали своими резкими репликами и делали такие едкие замечания, что он не выдержал пытки, выскочил из комнаты, а рукопись порвал. С нами он не разговаривал несколько дней. Но желание писать в нем было так сильно, что он восстановил все написанное и был прежним весёлым общительным Сашей.

Как-то в нашу комнату, где мы жили вчетвером, комендант общежития студент Борис Некрасов захотел вселить пятого. Мы приуныли. Очень уж не хотелось иметь в своей комнате лишнего человека.

Вот тогда и вселили мы в свою комнату новое лицо, придуманное Зильбером.

Когда комендант пришёл к нам и спросил, сколько нас живёт в комнате, Зильбер, не моргнув глазом, ответил — пятеро. Некрасов обвёл глазами комнату и спросил:

— А где же спит пятый — у вас всего четыре кровати?

Зильбер, зная, что у коменданта нет ни одной запасной кровати, радостно произнёс: