О времени, о товарищах, о себе

Толпа одета в красное,
Как мясо яркое,

— запомнил я строчки из его стихотворения, написанное им в дни первомайской демонстрации.

— Почему вы такое сравнение взяли? — донимал я его, после того как он опубликовал эти стихи.

— А что, плохо? — спросил он тогда меня.

— Да.

— А, мой критик явился! — протягивая руку и здороваясь, произнёс Вираб.

Здесь был Полторацкий. Он был очень хорошим гравером и работал в Баку на монетном дворе. Выпущенные правительством деньги были изготовлены по его штампам. Брат Полторацкого, известный революционер, погиб в Закаспии, и его именем был назван Ашхабад. (Ашхабад в 1921–1924 годах назывался город Полторацк.) Выло много других, которых я ранее встречал в рабочем клубе.

Минут через двадцать в комнате появился Тевосян. Все, кто находился в смежной комнате, вошли вслед за Тевосяном и стали занимать места. Тевосян сел на стул за столом и положил перед собой лист бумаги, а один из сидящих за этим же столом сказал:

— Конференцию считаю открытой.

Но не успели мы начать обсуждение доклада о положении в партии Адалет, как открылась дверь и на пороге появились околоточный надзиратель и полицейский.

— Что за собрание? — раздался резкий голос. Я не спускал глаз с Тевосяна, который сидел напротив меня.

Я видел, как он медленно стал разрывать лежащую перед ним бумагу.

«Протокол уничтожает», — мелькнула мысль.

— Бумаги не рвать, хуже будет, — раздался тот же резкий голос околоточного.

Околоточный надзиратель сделал от порога двери шаг вперёд, но в растерянности остановился, когда увидел, сколько в комнате находилось народа.

Он явно был напуган.

Их всего двое — он и полицейский, а в комнате было около восьмидесяти человек.

Околоточный вновь отступил к двери и затем крикнул:

— Выходите сюда, все выходите!

Мы поднялись и двинулись один за другим во вторую смежную комнату, из которой было два выхода — один на Каменистую улицу, а второй через соседнюю комнату во двор.

Тевосян вышел вслед за мной и, проходя мимо, сказал: «Попытайся бежать через двор и парадный ход напротив. Если удастся, предупреди, что конференцию накрыли».

Я хорошо знал дом, где происходила конференция. Здесь в квартирах мы устанавливали телефоны, а когда делали телефонную проводку, то в подвале дома я нередко оставлял свою рабочую сумку с инструментом. Каждый день таскать её домой и обратно было тяжело.

Под домом был очень большой подвал, и я, пряча в нем свой инструмент, облазил все закоулки подвала.

Когда я выскочил из помещения во двор, то услыхал свистки полицейских и крики: «Стой — стрелять буду!»

«Дом окружён полицией, — подумал я, — бежать бессмысленно. В подвал», — подсказало сознание.

Отсидеться в подвале, а ночью, когда стемнеет, можно будет выскользнуть.

Я стрелой устремился по лесенке вниз. По знакомым переходам в темноте пробрался к наружной стене дома, выходившей на Каменистую улицу. В то время из подвала на улицу выходили низенькие окна — щели, перекрытые железной решёткой. Когда уже в 1964 году я посетил этот дом, то окон не нашёл — они были заделаны. Отсюда мне был слышен топот ног в комнатах и на тротуаре, а также голоса. Я даже узнал знакомый голос Оли Шатуповской (тогда мы её все так звали по имени — Оля).

— Вы не имеете права, — раздавался на улице её звонкий, протестующий голос.

— Построиться по двое, по двое! — кричал околоточный надзиратель. Его голос мне запомнился.

Вероятно, полицейский стал считать — первый, второй, третий.

— Двадцать второй не полный.

«Значит, сорок три человека все же схватили — это половина всей конференции», — подумал я.

Затем раздались шаги многих людей, удаляющихся от здания.

Погнали, что с ними будет?

«Захватили какие-нибудь документы или нет? Представитель партии Адалет, когда делал доклад, в руках держал целую пачку бумаг», — подумал я. И вдруг вспомнил, что на клочке бумаги я тоже делал заметки. Ведь после конференции предстояло сделать сообщение на собрании ячейки.

Где же записка? Вот она. Надо уничтожить. Как? Ведь записку могут найти — соберут даже клочки. И я решил записку разжевать и проглотить — так поступили, как мне рассказывали, старые революционеры.

Ну вот, записка уничтожена.

Я услышал, как дворник стал мести тротуар, а затем голоса:

— Что, никого, что ли, в профсоюзе нет? — спросил кто-то, видимо, дворника, так как шелест метлы прекратился.

— Никого нет. Полиция была здесь — арестовали более сотни, наверное. Какое-то собрание было. Всех забрали, — пояснил дворник.

Видимо, полиция ушла.

Можно выбираться.

Я осторожно выглянул из подвала, осмотрел двор — нигде ни души. Быстро перебежал от подвала до парадного и хотел было сразу же выскочить на улицу.

«Нет, так нельзя, — подсказывал рассудок. — А если у подъезда полицейский и он спросит, откуда я иду — из какой квартиры? Мне нечего ему даже ответить — я не могу назвать ни одной фамилии».

Вместо того чтобы выйти на улицу, я поднялся по лестнице почти до последнего этажа, читая фамилии проживающих.