О времени, о товарищах, о себе

Отец где-то по дешёвке купил два мешка мелких сушёных груш, изъеденных червями. Мать варила их, мяла, и получалось что-то вроде повидла. Эта темно-коричневая масса намазывалась на ломтики тёмного хлеба, испечённого из муки, в состав которой входили зёрна всех злаков, за исключением пшеницы. Грушевый отвар с несколькими плавающими в нем грушами заменял традиционные щи.

Как-то вечером отец, сидя за столом, произнёс:

— Эх, вот теперь бы жареной картошки поесть!

Мне было до боли жаль отца.

Я слышал, как он говорил матери: «А ты помахай весь день-то топором, конечно, есть захочется».

Это на её сообщение о том, что кормить ей нас сегодня вообще нечем.

Из гардероба у каждого из членов семьи было по одной паре штанов, рубахе и по паре нижнего белья. Мать стирала белье вечерами, с тем чтобы за ночь оно могло просохнуть — смены не было.

Все дети спали на полу, под головы собирали всю имеющуюся в семье одежонку: подушек было всего две — для родителей.

Все дни наполнены тяжёлым трудом по прокладке и ремонту телефонных сетей, а вечером — занятия в школе. Всё-таки очень уж мне хотелось получить хотя бы среднее образование.

Каждый четверг вечером партийные собрания — политучёба и обсуждение политических событий. Наша партийная организация несла ответственность за весь рабочий коллектив станции.

Весь 1919 год и начало двадцатого проходит в упорной борьбе — забастовки и демонстрации, как раскаты грома и сполохи, свидетельствовали о приближающейся грозе.

Генерал-губернатор Баку Тлехас свирепствует, в городе непрерывно происходят аресты.

В конце 1919 года стали готовиться к захвату власти. Я был секретарём подпольной ячейки.

В апреле 1920 года власть перешла в руки бакинских рабочих. Ну теперь её у пас зубами не вырвешь! Вся ответственность лежит на нас. Спрашивать некого. Надо действовать так, как подсказывает сознание.

А сознание все время твердило: за нас никто ничего делать не будет. И мы брались за все и шли туда, где требовалось вмешательство. На нас никто не мог оказывать никакого давления, никто нас не принуждал делать то, что мы делали. Мы все находились под сильным давлением своей собственной совести.

Реакционные силы вновь пробуют организоваться и дать бой. В 1920 году происходит восстание остатков бывшей дикой дивизии. «Дикие» устраивают резню. Вновь открыт фронт и бои. И мы — группа молодёжи — снова в армии.

Не уберёг!

Положение тяжёлое. Разваленное хозяйство. Голодные дни 1920 года. В семье 8 человек детей — двое совсем маленькие. Самому младшему — Косте — три года. Хлеба дают по маленькому ломтику на день. Сколько в нем — в этом кусочке? Говорили, что одна восьмая фунта. Может быть, и так. К хлебу добавить нечего. Взрослые, правда, могли ещё где-то в столовой получить немного супа, но домой, кроме хлеба, принести нечего. Получаемый мною хлеб я не ел, приносил брату Косте.

Все взрослые старались растянуть полученный кусочек хлеба на целый день. Резали его на небольшие дольки и прятали.

Костя тоже прятал свои дольки, он не съедал все сразу.

До сего времени передо мной стоит образ мальчика с удивительно серьёзными глазами на бледном, без кровинки, лице. Он целыми днями сидел на деревянной лошади-качалке, которую соорудил ему отец и, обняв обоими ручонками шею лошади, тихо раскачивался.

Я не помню, чтобы он чего-то просил или плакал.

Дети рабочих учились терпению с пелёнок.

В эти годы у нас поселилась сестра отца — тётя Анюта. У неё был туберкулёз, или чахотка, как тогда называлась эта болезнь. У Анны был сильный красивый голос. Когда дома никого не было, из комнаты доносилось её пение. Она, сидя на кровати, пела, вкладывая в своё пение всю безнадёжность и тоску.

«… Не для меня придёт весна», — неслись звуки её чудесного голоса.

Я любил слушать её.

Я относился к тёте Анюте с особым благоговением. Совершенно неграмотная деревенская девушка, выучившись читать у псаломщика, она, приехав в Баку, с жадностью стала учиться. Работая прислугой, она сумела окончить вечерние курсы кройки и шитья и стала великолепной портнихой.

А сколько книг она перечитала!

Никто не верил, что она ни одного дня не была в школе.

Спасти Анну не было средств. Она в 1920 году умерла на наших руках.

Из детей — двоих спасти также не удалось. Сначала умерла Нина, а затем Костя.

В нашей семье не было привычки плакать и причитать. Но я видел, как мать уголок фартука украдкой прикладывала к глазам.

Похоронив детей, отец долго ходил сумрачным.

Обычно, вернувшись с работы, умывшись и расчесав волосы, он или рассказывал о том, что у него интересного было на работе, или же просил почитать газету.

Теперь он замолк. Молча ходил по комнате, смотрел по сторонам, и мне казалось, что он ищет что-то.

Иногда он сурово произносил: «Не уберёг. Силы не хватило» — и уходил из дома.

Первое знакомство с Тевосяном